Члены комиссии неуверенно поднялись с мягких стульев, дабы сказать нечто лестное кандидату, и доктор Морс подал мне что-то вроде знака: поднятый указательный палец я расценил как просьбу поднять температуру — нет — шевеление пальцев (я думал, меня просят задернуть шторы) — нет — в общем, я не сумел разгадать смысл, если он вообще был.

Но едва Нетаньяху сел, скрипнув обивкой, как я догадался: у стола не хватало стульев, для меня не нашлось места; я пошел за читальной скамьей, кряхтя от натуги, попытался ее поднять, но она оказалась прикручена к стене.

— Вы разместились? — спросил доктор Морс, я хотел было ответить, но он добавил: — Уверен, что доктор Блум о вас позаботился.

— Вполне, — ответил Нетаньяху, неожиданно преобразившись в англичанина.

Он замер на стуле — обветренное лицо, на коленях бобровая шапка, внутри варежки и свернутый комом шарф, точно диковинная клетчатая тыква.

Дубленку он не снял; по пути из семинарии ее опять припорошило снегом, и теперь снег стремительно таял.

— Замечательно. — Доктор Морс достал перетянутые резинкой карточки. — Мы очень рады возможности познакомиться с вами ближе.

— Естественно.

Доктор Морс разложил карточки веером на столе, лицевой стороною вниз, принялся тянуть их одну за другой, точно сдавал самому себе — то с краев, то из середины колоды, и читал вслух: «Как, по-вашему, соотносятся между собой ваши роли преподавателя и научного работника? Планируете ли вы привлекать студентов к научной работе? Почему вы выбрали именно эту сферу? Хорошо ли вы воспринимаете критику? Что для вас важнее — письменные работы или экзамены? Как вы считаете, каким главным качеством должен обладать преподаватель истории?»

Доктор Морс задавал вопросы один за другим — так игрок сбрасывает карты, падает[96], — и Нетаньяху не мог вставить слово.

Я очень гордился этими вопросами, когда составлял их по просьбе доктора Морса, теперь же, когда я услышал их из уст коллеги и в произвольном порядке, они показались мне то ли избыточно легковесными, то ли слишком похожими на вопросы из любимых телевикторин Джуди… итак, на кону мизерное жалованье в пять тысяч семьсот долларов в год после уплаты налогов, а теперь назовите мне три слова, какими описали бы вас студенты? Злой, злой, злой…

Я мог бы сыграть в эту игру с каждым из сидящих за столом. Доктор Киммель, германист: скучный, нудный, без конца повторяется. Доктор Гэлбрейт, специалист по истории Франции: без конца повторяется, невысокий и толстый. По моей оценке — в три слова она не вместилась — эти два неудачника «Лиги плаща» превратились в лентяев в плащах; великосветские бездельники, новоанглийские аристократы, шатающиеся по трущобам; кажется, Киммель и правда из Бостона, а Гэлбрейт из какого-то дальнего округа Нового Орлеана, ветшающего и озлобленного. Единственная публикация Киммеля представляла собой изучение письма Лютера Меланхтону[97] — как выяснилось, фальшивки. Гэлбрейт писал о Наполеонах — менее известных, II и III, сыне и племяннике. Между Киммелем и Гэлбрейтом сидел доктор Хиллард, тот родом не из привилегированного сословия: труженик, от сохи, поджарый завистливый сын здешних фермеров выцарапал себе место в научном сообществе как специалист по хронологии, исторической географии и истории викингов. Холостяк в несвежем костюме и с галстуком-ленточкой вещал об опасностях меритократии, обдавая слушателей кислым запахом изо рта.

— Мой основной недостаток? — повторил Нетаньяху, надменно скривив губы. — Спросите мою жену, я знаю, что она ответит: мой основной недостаток — склонность к переработкам, для нее это зло, для меня радость.

Доктор Морс улыбнулся, вновь перетасовал карты, и тут вмешался доктор Хиллард:

— Кстати о ваших работах, доктор Нетаньяху, они до такой степени разноплановые, что даже оторопь берет. Не могли бы вы вкратце рассказать нам, в чем тут суть? Или хотя бы определить основную тему?

— Конечно. Большинство сказало бы, что я занимаюсь евреями так называемого Средневековья.

— Но какого именно Средневековья? Раннего? Позднего? Период обширный.

— Между падением последней великой империи, которая насаждала христианство и правила евреями, и изгнаниями из Иберии.

— То есть Средневековьем в целом?

— Даже средним Средневековьем.

— Всего-то тысяча лет, плюс-минус.

— Около тысячи. Хотя, если угодно, я могу обозначить более узкие рамки. Скажем, примерно восемьсот лет, когда мусульмане и христиане воевали за Иберийский полуостров, или примерно триста лет между созданием папской и королевской инквизиций. Говоря откровенно, для меня не столько важен конкретный период, сколько евреи: они для меня главным образом средство изучения того, как пишется история.

— Как?

— Изучения того, кто пишет историю, как и почему.

— Я знаю, что евреи — избранный народ, доктор Нетаньяху, но почему для этой задачи вы избрали именно их? Почему они лучшее средство, как вы говорите, для подобной затеи?

— Потому что среди народов мира нет народа менее исторического — или менее интересующегося историей. И это любопытно, учитывая древность иудаизма. Среди современных американских евреев бытует шутка — доктор Блум наверняка подтвердит: еврейские родители предпочтут, чтобы их ребенок стал педиатром или адвокатом, а не, скажем, мессией. Но должен признать, что мессианизм, даже ложный мессианизм, дисциплина более еврейская, чем история, приверженность которой подлунным силам, сиречь правителям и фактам, раввины традиционно считали идолопоклонством.

— Вы против правителей и фактов? — уточнил доктор Киммель.

— А как насчет деканов? — поинтересовался доктор Гэлбрейт.

— Я не против них, — пояснил Нетаньяху. — Меня всего лишь интересуют противоречия.

— Между чем и чем? — спросил доктор Хиллард.

— Между многими вещами.

— Какими же? Не могли бы вы привести хоть один пример?

Нетаньяху вздохнул.

— Например, противоречие между Аристотелем — он верил в бесконечность мира — и Платоном: тот, как Августин, Ориген и Фома Аквинский, верил, что если уж мир сотворен, то может быть и разрушен… кстати об Августине: противоречие между его шестью эпохами и четырьмя царствами Келлера[98] в католической и протестантской периодизациях Апокалипсиса… и говоря это, я отдаю себе отчет, что привожу эти примеры не в собственном порядке, за что должен попросить у вас прощения… противоречие между еврейским — политическим — мессианизмом и христианским, религиозным… противоречие между властью человеческой и божественной в политической философии Абарбанеля…[99] противоречие между религиозной и национальной идентичностью как среди христиан по отношению к евреям, так и среди самих евреев, это важно… что еще? Что я забыл? — Он обеими руками схватился за скругленный край стола. — Пожалуй, в заключение мне следует упомянуть противоречие между историей, которая не повторяется никогда, и убеждением, будто она повторяется всегда, в самой циклической вечности этого стола.

Доктор Морс улыбнулся.

— Прошу прощения, если вы собирались рассказать об этом на лекции.

Нетаньяху не смягчился.

— Уверяю вас, доктор