Папа нас тогда на вокзале не встретил, мы сами добирались. Когда вошли, мама вещами в него кидалась, а папа ее успокаивал. Он только пришел с ночного дежурства и морил клопов, чтобы мы там могли жить. Небольшая комната в деревянном доме, в одной половине две бабушки жили, а эту часть нам выделили. Ничего, все разместились. Вера за печкой спала, я там и калачиком-то не помещалась, родители на кровати, а мне топчан достался, жесткий, но ничего, спать можно. Еще был стол и шкаф и теплая стенка от печки, к ней можно было прижаться спиной, закрыть глаза и помечтать.

Мама была права, когда не разрешила больше делать пирожное из печенья и масла. Всего этого не стало. Когда мы с Верой чего-нибудь просили, а просили мы еще поесть, она говорили, что у папы зарплата семьсот рублей, а буханка черного хлеба на рынке тоже семьсот рублей. Чтобы не варить суп из картофельных очисток с луком, мама около дома развела маленький огород, появилась своя картошка, крупная, в руках не помещалась, еще помидоры и огурцы. Когда мама берется за что-то, у нее все получается. Она даже маленького поросенка завела. Он как член семьи был, такой розовый, чистенький, за километр маму чувствовал, хвостик так вертелся, что, казалось, оторвется. Мама настояла, чтобы папа приносил отходы из столовой при КБ по ремонту подводных лодок. Поросенок рос, как на дрожжах, но потом заболел. Мама выяснила, что в отходы кто-то подбросил болты и гвозди. Беднягу зарезали. Я не смогла есть его мясо, и он мне долго снился.

Незаметно я выросла, и в школу идти оказалось не в чем. Мама взяла папино фланелевое белье, покрасила в розовый цвет и сшила мне из них штаны и кофту. Кирзовые сапоги принес папа. Они были мне великоваты, и в распутицу нога выскакивала наружу вместе с портянкой, и я, как аист, стояла посреди грязной улицы на одной ноге. Мое кроличье пальто лезло нещадно, покрывая все вокруг пухом, но кому-то понравилось, и когда нас не было дома, его украли, а больше ничего не взяли – нечего было. Мама проснулась на следующий день и сказала, что ей приснился сон, она знает, где искать пропажу. Ушла куда-то, вернулась часа через два и принесла пальто. Сказала, что сразу нашла дом, в точности такой, какой видела во сне. Когда ее спросили, почему она забирает пальто прямо с вешалки при входе в дом, она сказала:

– Сделайте вид, что никогда не видели этого пальто, или сядете, а то и расстреляют. Спите с мыслью, что за вами «воронок» едет, может, воровать перестанете.

Закрыла дверь и вышла, и никто за ней не погнался, хотя мужчины в доме были. Папа сердился, что она пошла одна, и спрашивал где этот дом, но мама сказала, что второй раз не найдет. Правда, забыла, или людей пожалела, не знаю. Если уж мама что-то решит, ее не остановишь.

Наши войска прорвали блокаду Ленинграда. Я тогда училась в третьем классе, стояли сильные морозы. Мы все очень радовались, появилась надежда, что скоро вернемся домой. Спустя некоторое время мама забеспокоилась – прошел слух, что, если задержимся, рискуем остаться без комнаты. Папа уехать не мог, он обеспечивал охрану каких-то секретных объектов. Он часто приходил и уходил, когда я спала, а иногда по несколько дней не возвращался домой. В Казани объявили набор специалистов для реставрации ленинградских памятников, и мама настояла на поездке туда. Родители вернулись поздно, папа был чем-то недоволен, а мама сказала:

– Меня берут, стаж пригодился. – Потом улыбнулась, повернув голову в мою сторону, и добавила: – Прораб такой милый человек, на него можно положиться, не обманет.

Папа при этом вышел из комнаты, хлопнув дверью. Родители никогда не ругались, но иногда чувствовалось, что они не довольны друг другом. Спустя какое-то время мамин прораб, Павел Семенович, зашел к нам в гости. Мне он тоже показался приятным, в костюме, в галстуке, от него как-то вкусно пахло. Он приехал сообщить, что на днях группа отобранных специалистов из Зеленодольска должна отправиться в Казань, а оттуда в Ленинград. Папы дома не было. Вдруг погас свет – перегорела лампочка под потолком. Павел Семенович предложил ее заменить, встал на стул, отвинтил перегоревшую лампочку, мама подала ему новую. В это время вошел папа, свет из прихожей упал в комнату. Стоя на стуле, наш гость сказал:

– Здравствуйте, Иван Павлович, мы с вами в Казани виделись.

– Здравствуйте, Павел Семенович, – сухо поздоровался папа, взглянул на маму, взял лежавшие на столе папиросы.

Он остановился у двери, открыл пачку, достал папиросу. В комнате было очень тихо.

– Извините служба, должен идти.

Он вышел, Павел Семенович даже не успел слезть со стула. Однако лампочку поменяли, в комнате загорелся свет. От чая гость отказался и довольно скоро ушел. А вскоре уехала мама, забрав с собой Веру. Мне она сказала:

– Тебе надо учиться, а как там будет в Ленинграде, не известно. Устроюсь – напишу. Да и за папой нужно кому-то ухаживать. Тебе уже десять лет, так что будь здесь хозяйкой. Надеюсь, это не надолго, и вы тоже скоро приедете.

Стук, стук, стук доносится до меня, возвращая в комнату, где я сижу одна около печки. Дрова уже не потрескивают, но стенка греет – каждому хочется, чтобы его хоть немного согревали. Стучат в дверь. Вокруг меня лежат книги, я их не выбираю, они сами ко мне приходят. В черном переплете Диккенс, в золотом Фенимор Купер, под ним Вальтер Скотт. На коленях рассказы Паустовского, рассказ «Прощание с летом». Остановилась на фразе «Зима хозяйничала над землей». За окном тоже зима, и снежинки, и лед на Волге, но в книге это притягивает, хочется все увидеть, а здесь похоже, но холодное, неприветливое, сердце сжимается. Громкий голос Левитана из «тарелки»:

– Войска 3-го Украинского фронта, перейдя в наступление, форсировали Дунай севернее реки Драва, прорвали оборону противника на западном берегу и, продвинувшись в глубину до сорока километров, расширили прорыв до сто пятьдесят километров по всему фронту.

Каждый день я слушаю сводки с фронтов. Это огромная книга внутри меня, и я ее героиня, малая часть большой повести. Я могла бы сделать больше, могла бы пойти в разведку. Каждое утро в шесть часов я обливаюсь ледяной водой, зубрю немецкий, учусь наблюдать. Да, это уже было, мы уже переходили в контрнаступление и форсировали Дунай в начале войны, но сейчас все по-другому – мы наступаем по всей линии фронта, нам уже не придется снова переправляться через Дунай, у нас впереди Берлин.

Опять стук в дверь. Я уже забыла о нем, в такое время никто не заходит. Папу не видела уже два дня. Открываю, стоит мальчик, высокий, без шапки, на челке повисли сосульки, лицо худое, белое, а волосы черные.

– Дядя Ваня попросил дров занести, а то ты тут одна, беспокоится, замерзнешь. – Он нагнулся и приподнял лежащую на снегу связку дров.

– Проходи, топка в коридоре, дрова здесь оставь. – Я стояла около него, и мне не хотелось, чтобы он уходил. С тех пор как мама уехала, в комнате живем я, книги и информбюро. Папа только ночует, и то редко.

– Я так понял, тебя Ниной зовут. А меня Юра. – Он протянул мне руку, так взрослые здороваются.

Да, я давно себя чувствую взрослой, но не знаю, как ко мне относятся окружающие. Ему, наверное, кажется, что я взрослая. Рука у него холодная, но когда он сжал мою ладонь, она показалась мне горячей и очень сильной.