Ненаписанный вывод брата Александр Николаевич прочитал между строк: причина неудач не в солдатах и даже не столько в отвратительном снабжении, сколько в неумении высшего командования. И здесь оказались не те люди…

Инкерманское сражение должно было кончиться неудачей для русской армии уже хотя бы потому, что, получив командование, генерал Данненберг тут же изменил диспозицию, подготовленную Менши-ковым. Подчиненные ему генералы Павлов и Соймонов были сбиты с толку противоречивыми приказами. Сражение должно было кончиться неудачей и потому, что главное ответственное лицо – Данненберг, не знал местности, не имел порядочной карты, где были бы указаны Сапун-гора с ее отрогами. Правда, князь Меншиков лично просил у военного министра князя Долгорукова карту. Министр отказал, потому как карта была единственной в Петербурге и требовалась государю. Все же карту прислали – на другой день после сражения.

Русским войскам удалось тем не менее потеснить англичан, те обратились за помощью к французам. Бездействие Чоргунского отряда генерала П.Д. Горчакова, который должен был нанести вспомогательный удар в направлении Сапун-горы, позволило французам перебросить подкрепления. Появись Горчаков, и половина английской армии была бы разгромлена. А он бил тревогу и не выступал.

При Инкермане русские войска были вынуждены отступить с большими потерями – 12 тысяч человек. Союзники потеряли вдвое меньше.

В начале 1855 года младший брат нерешительного Петра Дмитриевича князь Михаил Дмитриевич Горчаков был назначен главнокомандующим Крымской армией. «Ветхий, рассеянный, путающийся в словах и мыслях старец, – писал современник, – был менее всего похож на главнокомандующего. Зрение его тогда было до такой степени слабо, что он не узнал третьего от себя лица за обедом». Мурлыкая французскую песенку «je suis soldat français» («Я французский солдат»), он ездил по севастопольским батареям, Бог ведает, зачем, вызывая лишь недоумение и смех защитников Севастополя. Продолжительная осада его утомляла, и он говорил военным: «Вам хорошо – вы по крайней мере знаете, что вас убьют, а тут сиди и жди, когда кончится…»

Конец злосчастной войны был не близок.

Русское общество сначала недоумевало, потом вознегодовало. Страха не было. Лишь в Прибалтике немецкие бароны и купцы бежали по своим поместьям и мызам из Ревеля и Риги, оставляя там бедных латышей и эстонцев, из страха перед бомбардировкой английского флота.

Глубоко сидевшее убеждение в непоколебимой силе и мощи России сменилось сомнениями и тревогами, а у некоторых решительных – и гневом против неспособных генералов, воров-интендантов и легкомысленных дипломатов. Святы были русский солдат и царь.

В 1854 году был объявлен призыв в ополчение. Царский манифест всеми сословиями был принят не только холодно, но и с тяжелым чувством. Граф Алексей Константинович Толстой, бросив свое почетнейшее место церемониймейстера двора, получил звание майора русской армии и, создав на свои деньги отряд добровольцев, отправился в Крым. Но такие примеры не были многочисленны.

Переживавший за пылкого друга наследник вскоре узнал, что Алексей заразился тифом и в тяжелом состоянии помещен в военный госпиталь в Одессе. Там, в грязном и зараженном всеми болезнями госпитале, Толстой был спасен чудом – любовью Софьи Андреевны Миллер, давно им любимой чужой женой, бросившей все и пренебрегшей общественным мнением ради спасения жизни милого.

В одесском госпитале начинается прозрение Толстого. Он увидел и понял то, что было невозможно увидеть и понять из Зимнего дворца: пагубность старого порядка, стесняющего развитие страны, но, увы, и огромную его силу, основанную на традиции самодовольного господства верхов и слепого подчинения темных низов. О том же писал в стихотворении «России» его тезка Алексей Хомяков:

Отныне все помыслы Николая Павловича обратились к Крыму, где следовало провести новое нападение на лагерь осаждавших, отбросить их от Севастополя, а там «генералы январь и февраль» заставят их снять осаду. Просиживая долгие часы над картами, царь стал склоняться к мысли, что новый удар следует нанести по Евпатории, где стояли турецкие части.

В эти ноябрьские дни по Петербургу пронесся слух, что в город забрел шальной волк (иные говорили – бешеный) и бродит по улицам, то ни на кого не обращая внимания, то вдруг бросается на людей и лошадей. Для пущей убедительности добавляли, что на Васильевском острове волк сильно искусал одну мещанку, бедная едва жива. Застрелить этого волка нельзя – пули будто бы от него отскакивают, а поймать тоже весьма затруднительно.

Министр двора князь Волконский рассказал это императору с улыбкой, но посоветовал прекратить или хотя бы сократить ежевечерние прогулки по Дворцовой набережной.

Николай Павлович только отмахнулся от пустого слуха, гулял по-прежнему, но нет-нет да и ловил себя на том, что всматривается в фиолетовые вечерние тени – не волк ли, страшный и жалкий хищник, заблудившийся в каменной чаще?

И действительно, ненастным ноябрьским вечером, когда холодный дождь со снегом только-только перестал лить и сильный ветер принялся трепать клочья черных облаков, открывавших бледную луну, император увидел близко, шагах в пяти, горящие глаза. Всмотрелся и разглядел напрягшееся тело зверя.

– Стоять! – с ненавистью гаркнул Николай и устремил тяжелый взгляд на волка.

Тот вдруг упал в холодную мокрядь и на брюхе пополз к застывшему императору… Померещилось?

Николай Павлович самолично опросил часовых, стоявших на набережной, у дворца и у пристани. Никто волка не видел.

Померещилось? Или это судьба его была?…

О сем случае домашним он не рассказал.

И пришел день, о котором боялись думать. Ненастной февральской ночью пополз над Санкт-Петербургом унылый колокольный звон, а в половине 1-го часа дня 18 февраля 1855 года над Зимним дворцом взвился черный флаг. К толпам народа вышел чиновник и объявил о смерти императора Николая Павловича. По свидетельству очевидцев, «раздался какой-то стон толпы». Никто сего не ожидал.

…14 декабря 1854 года в Зимнем дворце отслужили молебен в память подавления злосчастного мятежа, о котором хорошо было бы позабыть, да вот не получалось.