Мандт вышел в прихожую и на вопросительный взгляд наследника молча покачал головой.

– Все… – сказал он неожиданно дрогнувшим голосом.

– Доктор, – у наследника были красные глаза, но голос тверд. – Непременно уговорите его на совершение таинства. Пойдите.

Мандт вернулся в комнату.

– Ваше величество…

– Да? – открыл глаза Николай Павлович. Он приставил к уху слуховую трубку и поднял глаза на доктора.

– Один человек просил передать вашему величеству проявление его преданности.

– Кто такой?

– Это Бажанов.

– Я не знал, что вы знакомы.

– Мы познакомились у одра великой княгини Александры Николаевны.

И тут страх увидел Мандт в глазах императора. Страх и растерянность.

– Скажите же мне, разве я должен умереть?

Мандт помолчал.

– Да, ваше величество.

– Что вы нашли вашими инструментами? Каверны?

– Нет. Начало паралича.

Голова больного откинулась на подушку, и встревоженный доктор схватил его руку. Пульс бился по-прежнему. Лицо царя не дрогнуло. Он молчал и широко открытыми глазами смотрел в потолок.

– Как у вас достало духу высказать это мне так решительно?

– Вы сами, ваше величество, два года назад потребовали сказать вам правду, если настанет та минута. Такая минута настала. У вас есть несколько часов… Я люблю вас, ваше величество! – вдруг вырвалось у него.

Николай молчал, потом шевельнулся.

– Благодарю вас. Переверните меня в другую сторону, лицом к камину.

Мандт повернул тяжелое тело и остался в ногах больного, держась за холодную дужку кровати. Ветер завывал за плотно задвинутыми шторами.

– Позовите ко мне моего старшего сына, – приказал император. – И не позабудьте известить остальных детей, только императрицу… пощадите.

– Батюшка! – воскликнул Александр, с порога бросившись к отцу. Он упал на колени возле кровати и схватил обеими руками странно тяжелую, неповоротливую руку отца. Рука была холодна. Оба молчали. Со спины наследник ощущал жар камина, а от кровати тянуло страшным холодом… и он заплакал.

– Не плачь, – неожиданно спокойно и внятно сказал Николай Павлович. – Что ж тут поделаешь… Мне хотелось принять на себя все трудное, все тяжелое. Хотел оставить тебе царство мирное и устроенное. Бог судил иначе… Служи России!

Также в полном сознании император исповедался и приобщился Святых Тайн, благословил детей и императрицу.

– …Иду теперь молиться за Россию и за вас. После России я вас любил более всего на свете…

Шел третий час ночи, но во дворце никто не спал. В коридорах и на лестницах испуганные, встревоженные люди куда-то спешили, бросались друг к другу с одним вопросом и шепотом передавали все новые страшные подробности. В мрачной полутьме дворца, слабо освещенного немногими стенными свечами, сгущалась тревога.

Большой вестибюль со сводами рядом с комнатами императора был полон придворными: статс-дамы и фрейлины, высокие чины двора, министры, генералы, адъютанты ходили взад и вперед или стояли группами, «безмолвные и убитые, словно тени», – вспоминала позднее Тютчева.

У кровати императора в эти часы собралась вся семья. Николай Павлович благословил всех детей и внуков, с каждым говоря отдельно, несмотря на свою слабость. Вошла запыхавшаяся Елена Павловна.

Умирающий привычным движением провел по ее лицу и сказал шутливым тоном:

– Bonjour, Madame Michel…

– О, государь!

– Stop machine…

Ясность сознания и твердость духа не покинули Николая Павловича в эти последние минуты. Он велел позвать графа Орлова, графа Адлерберга, князя Василия Долгорукова и простился с ними. Цесаревичу поручил проститься за него с гвардией и со всей армией, особенно с геройскими защитниками Севастополя:

– …Скажи им, что я и там буду продолжать молиться за них, что я всегда старался работать на благо им… Я прошу их простить меня.

В пять утра он продиктовал депешу в Москву, в которой простился со старой столицей; велел телеграфировать в Варшаву и к прусскому королю, напомнив тому завещание его отца никогда не изменять союзу с Россией. Он даже приказал собрать в залах дворца гвардейские полки с тем, чтобы после его последнего вздоха могла быть принесена присяга. К концу длинной ночи доложили о курьере из Севастополя.

– Эти вещи меня уже не касаются, – сказал Николай Павлович. – Пусть передаст депеши сыну, ему…

– Государь, – тихо сказала на ухо Александра Федоровна. – Наши старые друзья хотели бы проститься с тобой: Юлия Баранова, Екатерина Тизенгаузен и… Варенька Нелидова.

Он понял и с мягкой признательностью, но и усталостью взглянул на жену.

– Нет, дорогая, я не должен ее видеть. Скажи ей, я прошу простить меня. Я молился за нее, пусть и она молится за меня… Оставьте меня все.

Все это время Александр был рядом и держал руки отца в своих.

Вошел Мандт.

– Потеряю ли я сознание? – спросил император.

– Надеюсь, все пройдет тихо и спокойно.

– О… когда вы меня отпустите? – с невыразимой мукой произнес император.

Трое свидетелей его угасания открыто плакали.

– Когда все это кончится…

В восемь утра пришел Бажанов и стал читать отходную.

Николай Павлович внимательно слушал и все время крестился. Когда священник благословлял его, он тихо сказал:

– Мне кажется, я никогда не делал зла сознательно…

Далее он потерял способность речи. Агония была долгой и мучительной.

Когда из комнаты послышались громкие рыдания и потрясенный Мандт вышел, как механическая кукла, и пошел куда-то, все стало ясно. Великие князья, министры, генералы нерешительно двинулись к дверям комнаты, но первой вошла Нелидова и, припав к кровати, со слезами целовала холодную желтую руку поверх колючей шинели.

Отец Бажанов читал слова последней молитвы: «К судии бо отхожу, идеже несть лицеприятия: раби и владыки вкупе предстоят: царь и воин, богат и убог в равном достоинстве, кийждо бо от своих дел или прославится, или постыдится…»

Над Петербургом встал новый день. Ветер стих. Под ослепительным солнцем сверкал снег на деревьях Адмиралтейского бульвара.

Александр, не отрываясь, смотрел в окно, не в силах понять, почему же все осталось тем же, что и раньше… Вон мужики едут, равнодушно лежа в своих розвальнях, будто ничего не случилось.

– Ваше величество, – тихо окликнули его сзади, и он поначалу не понял, к кому обращаются. – Государь!

– Послушай, Адлерберг, – сказал он тоже тихо, – запомни и передай всем: при государыне Александре Федоровне никогда не называть меня Государем, но – Александром Николаевичем.