– Когда задается таким вопросом, – не задумываясь, брякнул Бабкин.

– А на самом деле? В сорок? В пятьдесят?

– Некоторые с детства старые, – попробовал отбиться Сергей.

– А многие до ста лет в душе молодые, – без улыбки сказал Макар. – Ты мне тут банальностями не отделывайся.

Бабкин затосковал. Он любил банальности, полагая, что от степени затертости монетки ее ценность не исчезает. И что это еще за разговор такой… несвоевременный. Работать надо, план расследования намечать! Но Макар смотрел внимательно, каким-то нехорошо задумчивым взглядом, какой бывает у людей, переваривающих внутри себя плохую новость. И Бабкин сдался.

– Если ты про объективную картину, то лет в шестьдесят, – нехотя сказал он. – Как говорила моя бабушка, есть молодость и зрелость, а у зрелости три стадии: «ничего не болит», «что-то побаливает» и «сегодня целый день ничего не болело». Если здоровый человек ложится спать и думает «сегодня целый день ничего не болело», значит, он старик.

– А если про субъективную картину?

– Когда ты уходишь с фотографии.

– Что это значит?

– Вот сижу я, думаю о своей жизни, – сказал Сергей. – И если в этот миг сделать фотографию моментальной камерой – «полароидом» воображаемым – то на моем снимке я буду в центре. Так с самого детства повелось. Вот я маленький с папой на рыбалке. Вот в футбол играю. Вот в институт поступил. Женился. Развелся. И везде фокус на мне, сечешь?

– Секу, – сказал Макар. – А потом?

– А потом наступает момент, когда ты отдыхаешь с семьей на даче летним вечером, шашлыки с мангала снимаешь и по тарелкам раскладываешь, – а рядом жена, вокруг дети твои бегают, теща с тестем хлопочут, домашнее вино разливают, сосед из-за забора поглядывает… И ты вдруг понимаешь, что если сейчас сделать снимок, в центре уже будешь не ты. А твой ребенок. Как будто воспоминание об этом дне – оно одно-единственное, и твой сын неумолимо оттягивает его к себе, отбирает. Ты превращаешься в декорацию для чужой жизни. Сначала это случается пару раз в год. Потом чаще. И не замечаешь, как сам начинаешь думать о себе как о второстепенном герое, потому что твоя роль главного персонажа подошла к концу. Ты на этой сцене еще долго останешься, но зрители уже смотрят не на тебя. В тот момент, когда ты это ощутил, молодость закончилась. Я так думаю.

Он замолчал, недовольный собой – что разговорился о глупостях, – и Макаром – за то, что спровоцировал.

– И какой вывод мы из этого делаем? – сказал Илюшин.

– Какой?

– Что семья способствует раннему старению.

– Это еще почему? – изумился Сергей.

– Так ведь получается, что если вокруг дети не бегают и тесть с тещей не хлопочут, роль главного персонажа отдавать попросту некому.

Несколько секунд Бабкин осмысливал.

– Вот поэтому ты и не женишься, упырь, – сказал он наконец. – Хочешь быть вечно молодым.

…Часы показали десять. За окном, выходившим на детскую площадку, сработала сигнализация, и двор огласился мелодичными птичьими трелями. Сергей прислушивался, размышляя, какой прок владельцу в такой охране – с пятого этажа звук не расслышать, через закрытую балконную дверь он тоже не долетит, – и вдруг осознал, что это не машина, а живой соловей. Певец осторожно разминался, пробуя голос, но ни на минуту не умолкая. «Испорчено наше восприятие мегаполисом», – вздохнул Сергей.

– Что-то рано он запел, – кивнул за окно Дворкин. – Я тут пару раз оставался на ночь. В четыре утра такие концерты начинались – матерь божья! Не мог поверить, что с меня денег не возьмут за прослушивание.

– Кстати о птицах, – сказал Илюшин. – Как мне видится, у нас есть две зацепки. Первая – голуби. Вторая – диадемы.

– Голуби тут при чем? – удивился Верман.

– Свадьба была фальшивая, обманка. Платок в руке фокусника, которым он отвлекает внимание. Очень простой способ и, честно говоря, малоэффективный. Рассчитано было на то, что вы заинтересуетесь и отойдете от витрин, то есть подальше от тревожных кнопок. Но это сомнительный расчет. А если б вы терпеть не могли свадьбы? А если бы Сема в это время собирался позавтракать и успел нажать на кнопку, когда пришли грабить?

– Сомнительный или нет, но он себя оправдал, – буркнул Верман. – Купился я на зеленых голубей как маленький.

Илюшин кивнул.

– Реквизит для свадьбы достать очень просто. Ленты стоят три копейки, платье невесты предлагается напрокат на каждом углу. Взять шестерых приятелей, запихать их в машину, а новобрачной можно обрядить любого из них. Сема, вы разглядели лицо?

– Фата была очень плотная, Макар. Сейчас, когда вы сказали, я понял, что и в самом деле не уверен, парень это был или девушка.

– Но на простую свадьбу вы могли не клюнуть. Поэтому в дело пошел реквизит номер два. И вот с ним дела обстоят сложнее. Свадебных голубей на улице не поймаешь, их тоже берут напрокат, и насколько я знаю, не всякий голубь подходит для того, чтобы его выпускали на улице.

– Голубятен в Москве полно, – возразил Верман. – Выломали дверцу, позаимствовали двух птичек – вот вам и реквизит.

– Может быть и так. А может, обратились в контору, которая предлагает голубей для свадьбы. Это проще, и не нужно никого воровать. Вопрос лишь в том, как гарантированно привлечь к птицам внимание. Зеленые голуби – это неожиданно.

– Экстравагантно, – согласился Моня.

– Красиво, – вздохнул Дворкин.

– Сомневаюсь, чтобы владельцы дали разрешение на перекрашивание своих птиц. Значит – что?

– Либо у кого-то похитили пару, либо к владельцам вернулись голуби, выкрашенные зеленкой, – сказал Бабкин.

– Серега, ты этим и займешься. Не знаю, сколько в Москве фирм, предлагающих аренду птиц на торжества. Но тебе придется обзвонить их все.

– В первый раз что ли, – проворчал Сергей. – Но сдается мне, это дохлый номер. Сперли они птичек, не стали заморачиваться. А вот ниточка к диадемам, похоже, крепче.

Верман вопросительным взглядом обвел сыщиков.

– Вы хотите ждать, когда они появятся на рынке? Но послушайте, за это время…

– Моня, Моня! – мягко остановил его Илюшин. – Честное слово, мы не такие идиоты, какими кажемся. Грабители шли к вам четко за диадемами, они не взяли ничего, кроме них, хотя грех грабить ювелиров и не захватить хотя бы то, что в витринах. Им было известно, что именно лежит в вашем сейфе. И они знали, что вы не расскажете в полиции о его настоящем содержимом. Вы говорили кому-нибудь о поддельной диадеме?

– Я что, по-вашему, похож на самоубийцу?

– Сема, а вы?

– Ни за что, – открестился Дворкин. – Мы тихо взяли заказ, сделали его без лишнего шума и пыли и собирались так же тихо вернуть. Только дурак будет кричать на всех углах, что он копирует украденную диадему.