— Надеюсь, что не подведу, — заверил Коля. — Мне еще надо немного подготовиться, — он кивнул на бумаги, хотя на самом деле уже осознал их бесполезность и ожидал полезной информации лишь от Светы и Морского. Но Глеба нужно было успокоить. — В конце концов что мы теряем? В крайнем случае я точно так же, как Петров, скажу, что выводы делать не могу, потому что пока еще ничего не знаю…

— Если я знаю, что знаю мало, я добьюсь того, чтобы знать больше, — грозно процитировав Ленина, Глеб вышел за дверь.

А Коля обрадовался. Во-первых, потому что узнал цитату — значит, не зря он вместе с Глебом посещал те курсы, что-то важное, да отложилось. Во-вторых, потому что шеф не стал расспрашивать, чем именно Коля собирается прищучить Кондрашина.

Ответа на этот вопрос вообще-то до сих пор не было. Морской, по всем подсчетам, пока еще крутился на базаре, а Света — хоть Коля ей звонил уже два раза — ничем порадовать пока не смогла. Только сердилась, что муж отвлекает, и девочки в библиотеке уже косятся, обдумывая, не семейный ли скандал там у Горленко. Несмотря на то что в библиотеку Короленко в обязательном порядке поступали центральные газеты из всех крупных городов Союза, найти нужные номера было не так-то просто.

В общем, пока из аргументов у Горленко имелась только недавняя афиша из Тулы, собственноручно снятая им вчера со стены Кондрашина. Плакат рассказывал о гастролях мини-цирка с символическим названием «Труперсоцюм», что расшифровывалось, согласно приписке снизу, как «Труппа передвижного социалистического юмора». Сама по себе находка ничего не доказывала. И даже явственный намек на трупы в названии цирка ничем не помогал. Но ведь идея была такой красивой!

Коля тяжело вздохнул и снова принялся рассматривать бумаги. Вчера, рванув за Петровым, утащившим Кондрашина к себе в отделение, Горленко, конечно, хотел немедленно расспросить подозреваемого о своей догадке. Но Петров не дал. Даже выслушать, в чем, собственно, дело, отказался. Сказал, мол, арестованный пусть в камере помучается, обдумает свое положение, а допрос будем вести как положено — в ночное время и по нужным протоколам.

— Да ты остынь, Горленко, — покровительственно поучал Петров. — Ты Кондрашина нам нашел, свою лепту в дело внес, мы не забудем. А сейчас дай спокойно работать. Сам знаешь, мы тоже не пальцем деланные. Допрашивать умеем. Пару ночей у нас побудет твой Циркач, дозреет и расколется как миленький. Фамилию подельника с утра ищи в отчете о допросе.

В том, что фамилия в отчете будет, Коля не сомневался. Только нужна была не абы какая фамилия, которую Кондрашин с перепугу выдаст, а та, которая и впрямь выведет на преступников.

«Впрочем, чем черт не шутит, может, все у Петрова и получится», — подумал вчера Коля и решил не спорить, на рожон не лезть и своими догадками с афишей ситуацию не запутывать. Оставить их на случай, если Кондрашин за ночь ничего полезного не скажет. А прежде — хорошо все проверить и подготовиться.

С тем он к Глебу вчера вечером и пошел. И сейчас, когда выяснилось, что Кондрашин до пяти утра морочил Петрову голову, стало ясно, что права на проигрыш Коля теперь не имеет. А противник, между тем, попался хорошо подготовленный — вон как крепко на своем стоял во время допроса. И даже Колины прогнозы про случайные фамилии не оправдал.

Горленко снова полез в протокол.

Первые показания Кондрашина явно были сплошным надувательством. Старик утверждал, что нашел часы на свалке у спуска от сада Шевченко к Клочковской. И клялся, что это могут подтвердить два дружественных ему алкоголика, прямо там, на свалке, или где-то рядом проживающие и наверняка помнящие, как Циркач радостно сообщил, что нашел хорошую добычу и вскоре вернет им долги.

Зато про то, зачем убегал и почему прятал часы, Кондрашин даже не соврал. Так и сказал: прочел в газете об убийстве Гроха, сравнил фамилию с надписью на часах, перепугался и на этой почве слишком много отхлебнул из фляжки. Ну и ушел домой приводить себя в чувство. А когда милицию увидел, то знал уже, что с таким сомнительным товаром лучше не попадаться, потому юлил.

— Вы лжете! Никогда эта шайка награбленное не сбрасывала, — давил Петров. — А если бы сбросила, то и серьги гражданки Клары Бржихачек тоже на свалку бы отправились. Они характерные — по ним причастность к убийству тоже легко определить. Еще раз предлагаю честно рассказать, откуда у вас часы!

Кондрашин не сдавался, и Петров, дав ему покиснуть в кабинете, вернувшись через два часа, перешел к другому методу.

— У нас есть показания, что вы осенью прошлого года говорили, что «правительство наверняка устроит шумиху к Октябрьским праздникам, а значит и простому народу, может, что-то полезное перепадет». Было такое? — задавал вопрос Петров.

— Наверняка, — отвечал Кондрашин. — Но не с таким интонированием, как вы сейчас спрашиваете. В слово «шумиха» ничего плохого я не вкладывал. Торжественные мероприятия — они шумные. Я их люблю. Потому слово «шумиха» произносил с уважением и одобрением.

Тактика Петрова Коле была ясна. Поднял досье, показывал, что Кондрашина видят насквозь, и каждый его неверный шаг органам известен, специально приводил подобные высказывания, чтобы припугнуть статьей за антисоветскую агитацию. Нормальный подозреваемый сообразил бы, что лучше рассказать о своем соучастии в убийстве, чем по такому серьезному поводу попасться. Нормальный бы сообразил, а вот Кондрашин намеков будто бы не понимал.

— Хорошо. Временно оставим эту тему. Или навсегда — зависит от вас, — продолжал Петров. — Названные вами свидетели только что опрошены. Они действительно утверждают, что вы хвастались и говорили: «У меня удачный день и хорошая добыча, так что можете больше не угрожать отравить моего пса, мы с ним вот-вот вернем вам долг». Но! Они утверждают, что вы шли вовсе не от свалки, а непосредственно из сада. С кем у вас там была встреча?

— В силу моего возраста и болезней, а также потому что моя жена недавно умерла, никаких встреч в саду у меня ни с кем быть не могло, — отвечал Кондрашин. — Я одинокий старик с разодранной в клочья душой. Мне не с кем выпить, не то что в саду встречаться.

Читая все это, Горленко представил, что Кондрашин будет издеваться над ним так же, как издевался над Петровым (протокол наверняка не отражал всего взаимодействия сторон прошедшей ночью, но все равно Циркач ни в чем не признался), и заранее чувствовал себя оплеванным.

В папке также лежал протокол ночного опроса «дружественных Кондрашину алкоголиков». Ими оказались женщина и мужчина, неоднократно привлекавшиеся за мелкие нарушения.

Еще до войны, когда катакомбы на спуске от сада Шевченко к Клочковской приходилось зачищать облавами с привлечением войск, упомянутые граждане бывали в числе задержанных. Воры не воры, а с криминальным элементом якшались и вести нормальный образ жизни, судя по всему, намерены не были. После войны, когда входы в катакомбы к чертям взорвали, тамошние жители не растерялись, переехали в развалюхи поблизости. Там упомянутая чета и проживала.

Оба божились, что поднимались к центру и встретили Кондрашина, спускающегося вниз. То есть действительно направляющегося из сада к свалке. Но Кондрашин стоял на своем. Говорил, что так ошалел от радостной находки, что бегал туда-сюда, как заяц, и все вокруг пристально осматривал: вдруг снова повезет? — и уже точно не помнит, на каком из виражей повстречал своих кредиторов.