— Можешь остаться с истеричкой, можешь идти к Ване. Твой выбор, — с ледяным спокойствием предложил я.

— Ответственность перекладываешь, — задохнулась от злости Яна. — Да пошел ты!

Она развернулась и сделала несколько быстрых шагов. Прочь по тропинке. В другую сторону. От дома Митрофаныча. Из моей жизни.

— Ты сам во всем виноват! — крикнула она, разворачиваясь на ходу.

— Конечно, — кивнул я. И вмазал от души, ниже пояса: — Штаммбергер вернулся.

Яна замерла, осмысляя сказанное.

Я развернулся и пошел к дому. Поверила она мне или решила, что я спятил? А может, подумала, что просто мелочно мщу и придумал это назло…

Неважно. Она оставалась здесь, без меня. Она выбрала сама.

Прав был Митрофаныч, не моя это девка. И мертвый Олег был прав.

В душе росла тоска. Я придавил ее усилием воли, зная, что она все равно вернется. Никуда не денется. Только затаится на время, чтобы потом выбраться и подло пустить яд в сердце в самый неподходящий момент.

Подошел к дому, поднялся на крыльцо, толкнул дверь. Скрипнуло, уютно повеяло теплом, жареным луком и самогоном.

Они все-таки напились. И сдержанный на алкоголь немец, и отстранявшаяся от самогона Звездочка. Про любителя залить за галстук Митрофаныча и говорить не стоило.

Хозяин натрескался до такой степени, что растерял страх и сидел теперь в обнимку со Штаммбергером. Оба покачивались в такт песенке, которую намяукивала на ломаном русском набравшаяся Звезда.

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег, на крутой.

Выходила, песню заводила

Про степного сизого орла,

Про того, которого любила,

Про того, чьи письма берегла.

— Эх! — гаркнул Митрофаныч и подхватил гитару. Но вместо того, чтобы ударить по струнам, забарабанил по нижней деке, и они запели на два голоса.

Ой ты, песня, песенка девичья,

Ты лети за ясным солнцем вслед

И бойцу на дальнем пограничье

От Катюши передай привет.

Митрофаныч со звездой горланили кто в лес, кто по дрова. Хозяин нещадно долбил ладонями по гитаре. Немец текста, видимо, не знал, или петь не умел, что не мешало ему прихлопывать в ладоши.

Пусть он вспомнит девушку простую,

Пусть услышит, как она поет,

Пусть он землю бережет родную,

А любовь Катюша сбережет.[22]

Троица выглядела бесподобно. Признаться, в тот момент я забыл обо всем, даже о Яне.

— Эх! — снова рявкнул Митрофаныч и выдал финальную дробь, такую забористую, что я испугался за гитару.

Инструмент выдержал. Митрофаныч покосил на Звездочку мокрым глазом и спросил:

— Ты откель наши песни знаешь?

Звезда неопределенно взмахнула рукой: мол, я и не так умею.

— Она еще «Калинку-малинку» может, — поделился я знанием репертуара.

— Сережа! — заулыбалась Звезда.

— Мы здесь выпить, — поведал Штаммбергер. — Немношко.

Митрофаныч обошелся без слов, только кивнул, подзывая к столу.

Я подсел к веселой троице, оценивая масштаб посиделок. «Немношко», по мнению Вольфганга, в пересчете на человеческий объем укладывалось, должно быть, литра в два с половиной. Во всяком случае, в огроменной, казавшейся почти бездонной, бутыли осталось сильно меньше половины.

— Хорошо посидели.

— Хорошо сидим, — запинаясь, уточнил Митрофаныч.

Способности хозяина в области русского языка основательно приблизились к способностям иностранцев. Митрофаныч глотал буквы и слоги, дикция его прихрамывала на обе ноги.

— Чем контактики протирать будете? — поддел я.

— У меня еще есть, — отмахнулся хозяин. — Выпьешь?

Я кивнул. Отчего не выпить в хорошей компании, которая хороша настолько, что разговоры на раздражающие меня темы заводить уже не станет. Просто не сможет.

Бутыль тряслась в нетвердой руке хозяина. Самогон расплескивался по столу мутными лужицами.

— А Вольфганг мне все объяснил, — доверительно поделился Митрофаныч. — Пока тебя не было. Правда.

— И ты все понял, — кивнул я, чувствуя, что даже если возьму разгон с места в карьер, то вряд ли догоню нажравшуюся троицу.

— Зря смеешься, Серега. Ты вот смеешься, а я теперь знаешь кто?

— Пьяный мужик, — попробовал угадать я, не особенно надеясь на попадание в нетрезвую логику.

Собственно, я в нее и не попал.

— Не-е-е, — протянул хозяин. — Я теперь Хранитель Знания!

Он сделал страшные глаза и приложился к стакану. Я последовал его примеру. Самогон обжег пищевод, тепло угнездился в желудке, оставив во рту ненапрягающее послевкусие.

Митрофаныч протянул четвертинку луковицы.

— Заешь, — назидательно изрек он. — Надо закусывать! Я теперь все знаю, Серега. И про анабиоз, и про коллайдер, и про червоточины. Серьезно. Угу. И Звезда тоже.

— И я, — кивнула моя тайская спутница.

— Йа-йа, — подтвердил немец. Сухо закашлялся.

— Только она не поняла ничего, — авторитетно пояснил Митрофаныч.

— А ты понял?

Хозяин кивнул.

— И что тебе в том знании?

— В знании — сила!

— Йа-йа, — снова поддакнул Штаммбергер.

— Ну, обменяй его на сигареты и кефир, — предложил я.

— Сигарет поблизости нет ни у кого. А кефир я не пью… Кстати!

Рука хозяина потянулась за бутылью, снова щедро расплескала самогон по стаканам и столу. Выпили.

Тихо потрескивали дрова в печи. Гудел ветер. За окном пошел снег. Он валил мохнатыми крупными хлопьями, засыпал дом и двор, и поселок с тремя названиями.

Снаружи было холодно, а внутри царил скромный уют. Здесь было защищено и тепло. И мир, кажется, сузился до этого крохотного уголка, где пахло луком и самогоном. Приятная недолговечная иллюзия.

Я закрыл глаза.

— А я тебе хату присмотрел, Серега, — задушевно поведал Митрофаныч. — Хозяева анабиоз не пережили, так что она ничейная. Ладная хата. Стены крепкие. Крышу поправим, я помогу. Конечно, внутри похозяйничать придется, но это ерунда.

— Найн, — встрепенулся немец. — Уходить. Москау. Я есть провожател.

Я открыл глаза и вернулся в реальность. Звездочка дремала, уткнувшись лицом в стол. Немец и Митрофаныч смотрели на меня с пьяной выразительностью и молча требовали ответа.