– А почему не сейчас? Позовите в гости, заодно чайком напоите. После этой чертовой кумышки пить хочется.

– Как-то, знаете, – замялся Сикорский, – не очень удобно перед женой. Не хотелось бы ее смущать. Она не любит, когда к нам заходят без предупреждения.

– Мы ее не побеспокоим. Сядем в уголочке, вы мне и покажете.

Купола Вознесеской церкви синели в конце квартала, там же проходила одноименная улица. К годовщине освобождения города от Колчака ее перекрестили в улицу Первого июля.

Через полчаса сидели у Сикорского дома. Жену его звали Ольга Глебовна, это была изможденная блондинка с льняными волосами, нездоровым нервным лицом и руками прачки. По сравнению с ней грудастая питерская аккомпаниаторша казалась образцовой подругой для немолодого интеллигентного мужчины. Чувствовалось, что мысль связать мужу свитер может явиться Ольге Глебовне разве в кошмарном сне. Об игре на рояле и говорить не стоило. Пока она возилась в кухне, выражая свое недовольство явно бессмысленным бряканьем кастрюль и ведер, Свечников, развалясь на диване в гостиной, слушал объяснения хозяина.

– Вот здесь, – сдвинул Сикорский очередную закладку, – я вставил мои мысли о падении Вавилонской башни. Считается, будто строители были наказаны за гордыню, за дерзость, за кощунственное стремление достичь неба и стать вровень с Творцом. Толкование, по-моему, в корне ошибочное, но то, что пишет Печенег-Гайдовский, и вовсе смехотворно. Устами того же Сергея он объявляет, что Бог разрушил Вавилонский столп из страха перед мощью объединенного человечества. Мол, хитрый старикашка действовал по известной стратагеме: разделяй и властвуй. Но помилуйте!

– Тише! Сенечку разбудишь, – заглядывая в комнату, раздраженно сказала Ольга Глебовна.

– Сын? – спросил Свечников.

Сикорский кивнул и заговорил почти шепотом:

– Что это за Бог, если он боится людей? Неужели он обязательно должен натравливать их друг на друга, чтобы они общими силами не свергли его с престола? И что это за положительный герой, который изрекает подобные благоглупости? Сможет ли читатель сопереживать такому герою? Я позволил себе усложнить его характер… Прочтите вот тут, – указал он.

«Сергей бесшумно скользнул прочь от зловещей часовни, – начал читать Свечников, – и быстро зашагал между могилами в ту сторону, где подслеповато желтели в темноте окна ближайших городских лачуг. То, чему он стал свидетелем, было ужасно, сердце сжималось от ненависти к этим извергам, но в то же время на краю сознания неотвязно маячила мысль, которая никогда прежде не приходила ему в голову, а если бы и пришла, немедленно была бы изгнана как еретическая. Через несколько шагов он вдруг с ослепительной ясностью осознал, что Бог, разрушив Вавилонскую башню, сделал это не из страха перед людьми, а из любви к ним…»

Свечников вопросительно поднял глаза на Сикорского.

– К несчастью, – пояснил тот, – внешний образ этой катастрофы заслоняет нам ее глубокий внутренний смысл. Гром, молния, несчастные строители в панике разбегаются куда глаза глядят. Сверху на головы им летят кирпичи из обожженной глины. Кто-то пытается прикрыть от них голову, кто-то упал, кого-то придавило или засыпало обломками. Какая уж тут любовь! Но если взглянуть глубже… Впрочем, читайте дальше.

«Сергей замер пораженный, – прочел Свечников. – Впервые он представил себе, как холодно и неуютно жить в мире, где все говорят на одном языке. Этот мир представился ему похожим на огромный дом, не разделенный на квартиры и комнаты. Никто не имел в нем ни своего теплого угла, ни своего маленького света. Даже исполненная самых добрых намерений власть становилась тут абсолютной, и не было надежды, что два тирана, говорящие на разных наречиях, когда-нибудь перегрызут горло друг другу».

– Кстати, в «Поэме Вавилонской башни» Печенег-Гайдовский сам высказывает схожие мысли, – заметил Сикорский. – Это его раннее произведение, в юности он был честнее. Взять хотя бы те две строчки, которое вы процитировали. Случившееся в Вавилоне характеризуется там как алта диа доно, то есть священное свершение Бога.

– Зря мы доверили вам перевести этот роман, – честно сказал Свечников. – От него теперь больше вреда, чем пользы. Варанкин прав, вы разочаровались в эсперантизме.

– Напротив, я хочу сделать нашу пропаганду более безопасной. При каждом удобном случае нам нужно подчеркивать, что эсперанто – язык вспомогательный, иначе мы наживем слишком много врагов.

– С такими настроениями я бы на вашем месте не стал выдвигать свою кандидатуру на должность председателя правления.

– Это не вам решать, – ответил Сикорский с необычной для него резкостью.

Свечников хотел сказать, что решать будет правление клуба, но отвлек странный звук за переборкой. Ольга Глебовна из кухни побежала в смежную комнату, Сикорский последовал за ней, сказав:

– Сидите, я сейчас.

Там, видимо, проснулся Сенечка, но в этом тоскливом мычании, меньше всего похожем на плач ребенка, не слышалось не только ничего детского, но и человеческого. Свечников подошел к двери, приотворил ее и понял, почему Сикорский не хотел приглашать к себе.

В комнате стоял тяжкий дух, какой бывает в местах, где доживают век обезножившие, прикованные к постели старики. Ни толстофитильная свеча с прочной луковицей пламени, едва колеблемого сквозняком, ни открытая печная вьюшка не могли совладать с этим запахом. Стоя за порогом и не смея шире открыть дверь, Свечников не сразу разглядел сидящего на кровати, среди тряпичного хлама, чудовищного мальчика лет восьми, отечного, в закапанной слюнями рубахе, с крохотными, как у китаянки, ненатурально вывернутыми ступнями и огромной головой идиота. Чтобы он не вывалился во сне, кровать сбоку была затянута гамаком.

Мальчик сидел, запутавшись ножками в гамачной ячее, комкал просторное мужицкое лицо и мычал, раскачиваясь:

– Тяй… Тяй… Тяй…

– Чай, значит. Чаю просит, – с неудовольствием оглянувшись на Свечникова, перевел Сикорский.

– Сенечка у нас чаевник, рыбонька наша, чаевник, – ласково приговаривала Ольга Глебовна, целуя сына в макушку и выдергивая из-под него обмоченную простыню. – Налей-ка послаще, – велела она мужу.

– В чайнике кипяток. Не остыл еще.

– Водичкой разбавь.

– Кипяченой?

– Ну, вареной разбавь.

– Тяй… Тяй, – ныл Сенечка.

Сикорский с виноватой улыбкой развел руками.

– Такая вот, Николай Григорьевич, беда у нас.

– О чем это ты? – злобно зыркнула на него Ольга Глебовна.

– Беда, чай любит, – вывернулся Сикорский.

Он начал суетливо охлопывать себя по карманам.

– Тьфу ты! Я же ему гостинец купил!

Наконец отыскалась и была протянута сыну ярко раскрашенная глиняная свистулька. Тот взял ее коряво сведенными пальцами, всё с той же бездушной равномерностью продолжая мотаться из стороны в сторону, и выронил на пол. Сикорский нагнулся, но Свечников опередил его, поднял свистульку, поднес к губам, дунул в дымчатый хвостик. Она издала неожиданно нежный переливчатый звук, в котором послышался голос Казарозы.