Стан, где князь Громша принимал воевод, был устроен основательно: большой очаг в длинной яме, над которым можно было повесить сразу несколько больших котлов, был обложен кусками дерна и окружен длинными бревнами, на которых могли усесться сразу многие десятки человек, а сверху покрыт поднятыми на кольях, сшитыми бычьими шкурами, чтобы дождь не заливал огонь и не попадал в пищу. Поблизости стоял просторный шатер самого князя, вмещавший человек десять или больше; сейчас, в хорошую погоду, полог был поднят и закинут наверх, чтобы впустить внутрь побольше света и воздуха. Вокруг раскинулось множество шатров и шалашей собранной дружины, перед княжьим шатром и вокруг очага густо толпились люди — «гостисто народу», как по ладожской привычке сказал Селяня. Многие сидели прямо на земле поодаль — под навесом уж очень дым очага ел глаза. В одном конце длинной очажной ямы пламя облизывало бока трех больших черных котлов, на другом над углями жарилась туша какого-то зверя вроде косули или молодого оленя. Отроки обрезали сверху уже обжаренные куски мяса и на ломтях хлеба подносили гостям князя, сидевшим на бревнах вокруг Воеводы, главы родов, сидели в княжьем шатре, где были навалены во множестве шкуры и разноцветные овчины. Вместо столов им служили положенные наземь разноцветные щиты — то же самое ладожане постоянно видели у варяжских торговых гостей, — иные покрытые вышитыми, из дому принесенными рушниками, по узорам которых местные легко определяли, кто из какого рода. На щитах было подано угощение: хлеб, сыр, сало, кусочки вяленого мяса, печеная рыба. Отроки подливали воеводам в чаши, по большей части рога или простые берестяные туески. Кроме смолян, тут присутствовали и старейшины голядских родов, платившие дань князю Громолюду и обязанные поставлять ему людей в войско. Их легко было отличить по голядским шапкам, украшенным спереди бронзовой проволокой; одни из них свободно общались с соседями, и только несловенский выговор выдавал их иноплеменное происхождение, а другие, не понимающие словенской речи, сидели важно и посматривали вокруг с некоторым пренебрежением.

Дивляна так волновалась, что едва переставляла ноги. Напрасно она уговаривала себя: ей ничего не грозит, кругом свои, Белотур, Велем с братьями, сильная дружина, а злодей Станила даже не увидит ее лица! Но, тем не менее, под паволокой все равно что слепая, оглушенная многоголосием и ощущением великого множества чужих людей вокруг, поначалу она совершенно растерялась.

При ее появлении гул голосов поутих: люди в изумлении разглядывали женщину под паволокой, и многие уже знали, кто она такая. А она даже не знала, какой из голосов, обратившихся к ней с приветствием, принадлежит князю, и на все обращения отвечала учтивым молчаливым кивком. Почетную гостью усадили на что-то низкое и мягкое, похожее на обрубок бревна, покрытый несколькими овчинами, приветствовали, предлагали угощение, но она могла только слегка кивать, не понимая, кто к ней обращается и где он. Хорошо еще, что «богине», существу иномирному, не полагается подавать голос — она бы и не сообразила, что отвечать. Шкуры сползали с неровно обрубленного бревна, и больше всего она боялась завалиться на бок у всех на глазах. Кто-то спрашивал, хочет ли она есть или пить, всем ли она довольна, — ну точь-в-точь как спрашивают ладожскую Лелю, Деву Альдогу, когда она обходит поселение и от имени богини принимает дары! Куда вся бойкость подевалась — Дивляне было беспокойно и неловко. За последнее время она видела, казалось бы, столько чужих людей, что пора бы попривыкнуть; но нет, по мере удаления от Ладоги становилось все тревожнее и тревожнее. Перед ней поставили золоченую чашу с медом, положили свежий хлеб, и она поблагодарила молчаливым кивком, но ни к чему не прикоснулась. Боги лишь принимают дары, но никогда не поедают их на глазах у людей!

Вскоре Дивляна поняла, что ее усадили на самое почетное место — между Громолюдом и Станилой, но она, разобрав по голосам, кто рядом с ней, ощутила себя между двух медведей. Князь Громолюд подал знак к началу пира. Он сидел не на кошме или овчине, как все, а на небольшой скамеечке, украшенной резьбой, и пил из большого рога, окованного узорным серебром козарской работы. На Огнедеву он поглядывал с любопытством, но появление Белотура и Велема с дружиной было для него гораздо важнее. Это был человек лет сорока, среднего роста, но крепкий, с высоким залысым лбом, русой бородой и добродушно прищуренными глазами; впрочем, Белотур знал, что тот просто плохо видит. Внезапное возвращение дочери, которую он уже не чаял увидеть живой, очень его обрадовало, но не отменило главных тревог. Взяв золоченую братину, он, как хозяин, поклонился на все четыре стороны, на каждую плеснул понемногу, потом поднял братину к небесам, прославляя богов.

Далее братина пошла по кругу и каждый из мужчин отпивал глоток, передавая дальше. Отроки стали разносить хлеб и жареных уток, гусей, оленину, запеченную рыбу, сало, репу, кислую капусту в долбленых корытцах, откуда брали горстями кто сколько хотел. Еда была по-походному простая, зато обильная, и приглашенные остались довольны.

После битвы пятилетней давности между Громолюдом и родичами убитого князя Велебрана был заключен мир, поэтому теперь Станила мог сесть с ним за общую трапезу, тем более что они состояли в отдаленном родстве. Но это не значит, что им было нечего делить. И по неприступному виду Станилы было видно, что он ничего не забыл и приехал сюда вовсе не для того, чтобы пить Громолюдов мед. Бронь, как и вчера, он на пир не надел, но вместо нарядных одежд на нем была все та же накидка из бурой медведины, с которой он, видимо, не расставался. Если бы Дивляна могла его разглядеть, то нашла бы, что до приобретения шрама через все лицо он был довольно хорош собой; не так чтобы красавец, но черты лица у него были правильные, а выражение смышленое. Вот именно что — были. Теперь огромный шрам привлекал внимание, не давая рассмотреть все остальное, а лицо хранило замкнутое и настороженное выражение. Лет ему было двадцать с небольшим, но выглядел он на все тридцать. И все замечали, что он то и дело поглядывает на Огнедеву. Видеть можно было только неясную фигуру под покрывалом, иногда край черевика, продернутого бронзовой проволокой, один раз мелькнула рука с несколькими золотыми перстнями… И, хотя смотреть было почти не на что, князь Станила не отводил глаз. Еще по пути сюда он немало слышал об Огнедеве, приехавшей с полуночной стороны и сотворившей по пути немало чудес, и вот ему довелось с ней повстречаться. Он уже знал, что она одолела «молодую Марену», которую он посылал к сторонней голяди и которая вернулась злее медведицы и с раной на плече, и сам мог убедиться, насколько велика сила Огнедевы.

Когда братина два раза обошла полный круг и гости утолили первый голод, князь Громолюд решил, что пришло время для разговора.

— Рад я видеть тебя, Станислав Велебранович, на пиру моем, под кровом моим. У огня моего, преломляющим со мной хлеб и пьющим из братины моей! — начал он. — Так и положено меж нами, ибо одного прадеда мы с тобой правнуки: отец мой, Удача Беривоевич, родился от Вселады Брячимеровны, а сын у Брячимера был Гремиволод-князь, отец Велебрана, твой дед. Братья мы с тобою, Станиславе, и, как братьям, в дружбе и ладу нам жить надлежит. Ты мне, как старшему в роду, дары подносил, я тебя отцовской любовью дарил, да, видно, в досаду то злыдням показалось, корнями нас обвели.[22]Слышал я, будто ты дочь мою, за Радимера Забериславича сговоренную, хочешь женой себе взять, а земли мои захватить и племя мое подчинить, данью обложить. Не может быть такого, говорю, не пойдет брат мой меньший против брата старшего, не нарушит родовой закон. Для того и позвал тебя, чтобы снова мы перед богами в дружбе поклялись и наветы отвергли.