– А горло ему зачем перерезали? – сонным голосом спросил офицер.

– Видно, чтобы не мучился, бедняга, – пожал плечами матрос.

– А тут еще труп! – крикнул другой матрос от края причала. – Похоже, араб…

– Столкните всех их в море, – приказал офицер. – Чтоб не возиться с объяснениями и запросами их посольств.

Матросы-пограничники подтащили трупы бородача и нациста Лямпке к краю пристани. Столкнув их в волны, бьющие в причал, они подошли к Махмуду. Внезапно тот издал громкий стон.

– Живой араб, стонет! – доложили они офицеру.

Тот поморщился и, достав из кобуры пистолет, приставил его к виску Махмуда, но, передумав, приказал матросам:

– На катер его, пусть в контрразведке выясняют, что за птица нам попалась.

В предрассветных сумерках, взлетая на пенистых волнах, резиновая лодка с пограничниками уходила к катеру. С причала вслед ей смотрели хмурые арабы.

– Говорил я: перерезать косоглазых и отбить брата Махмуда! – скрипнул зубами один из них.

– Как бы не так! – бросил араб за его спиной. – Ты, видно, забыл, брат Абдулла, что на пограничных катерах стоят приборы ночного видения. Пулеметы косоглазых кхмеров в этой каменной мышеловке за минуту порубили бы нас всех в капусту.

– Откуси язык, брат Насыр!.. – остудил его пожилой бородатый араб. – У нас нет врача. Отбитый нами брат Махмуд умер бы от потери крови. Теперь у него есть шанс сохранить жизнь… А замки тюрем он умеет открывать, да и мы свой долг, братья, надеюсь, выполним.

– Да свершится то, что должно свершиться! – провели ладонями по лицам остальные арабы.

* * *

Прибрежные скалы милях в трех от берега моря перешли в сплошные джунгли. Обвитые лианами высокие деревья смыкались над дорогой, и дорога казалась нескончаемым черным туннелем. Грузовики, попадая в заполненные жидкой грязью рытвины и колдобины, натужно ревели, выбрасывая из-под колес эту жижу вперемешку с вывороченными корнями деревьев. Ближе к полудню на джунгли обрушился вал тропического ливня, который не в силах были пробить мощные фары грузовиков. Юсуф был вынужден отдать команду на остановку. Он даже снизошел до того, что с итальянцем Гвидо прислал в грузовик с громилами шприцы с наркотой. К удивлению Сарматова, серб решительно отказался от дозы.

– Пора завязывать с иглой, – сказал он по-русски, поймав удивленный взгляд Сарматова. – Доширялся Ржавая Сука до того, что с полными штанами стал хрюкать на удавке у нациста Лямпке.

Сарматов ничего не ответил.

– А тебе вот что я скажу, друже, – не унимался серб. – Что бы ты мне ни трепал про потерянную память, но ты ищи свою память в России, в какой-нибудь казачьей станице.

– С чего ты мне все Россию навязываешь? – сделал вид, что разозлился, Сарматов.

– С чего? – ухмыльнулся тот. – Удар, каким ты завалил Лямпке, «казачий Спас» называется. Секрет его от дедов переходил к сыновьям и внукам. Чтобы определить, в каком полку служить молодому казаку, ему подводили быка-трехлетку. Если мог казачок одним таким ударом вырвать у быка сердце, то зачисляли молодого-удалого в пластунский полк.

– Что это за полк?

– Пластуны вроде современного спецназа у казаков были. Соображаешь?..

– А ты, Ржавая Сука, откуда про то знаешь?..

– В рязанском «Два ку-ку» слышал от потомственного донского казака – нашего ротного бати. Думал, славянские сказки, чушь собачья, а ныне на рассвете эта чушь Ржавой Суке его поганую жизнь сохранила.

– Приснилось тебе это, парень, – усмехнувшись своим мыслям, сказал Сарматов сербу по-английски. – Джон Карпентер я, англичанин, родившийся в Пакистане, и никто другой. И не лезь больше ко мне с какими-то там «казачьими Спасами», соображаешь, Иностранный легион?..

* * *

По брезентовому пологу грузовика по-прежнему колошматил ливневый дождь. Серб еще что-то говорил, но память Сарматова уже устремилась в нереально далекую от камбоджийских джунглей донскую станицу, распластанную широкой подковой по речному крутоярью.

* * *

За первую в ту зиму морозную ночь Дон-батюшка покрылся коркой раннего льда. Серые вороны с важным видом расхаживали по глянцевой его бирюзе, поодаль от черных промоин, в которых с гоготом мельтешила запоздалая стая перелетных диких гусей. Когда какая-нибудь ворона приближалась к промоине, к ней со злым шипением устремлялся гусиный часовой, и ворона, оскальзываясь и сварливо каркая, отпрыгивала на безопасное расстояние.

С высокого речного угора, от ворот старого овина, скрестив на груди руки, смотрел на мутное морозное Задонье и на вставшую реку высокий седой старик, а у его ноги примостился десятилетний пацаненок.

– Деду, деду, я гусика зараз из рогатки… Не промажу… Суп с гусятиной вкусный, деду, – теребил он старика за край мерлушкового полушубка.

– И думать не моги, бала! – показал ему нагайку старик. – Шлях у гусей в края теплые заморские дюже дальний. Пусть летят с богом. Авось по весне вернутся на наши степные бочаги, чтоб птенцов вывести. Без птичьего гомона и весеннего дурнопьяного цветенья какая красота в степу, бала?.. То-то же… Однако забалакались мы, а дело у нас с тобой дюже по казачьей жизни важное. Айда, айда в овин, бала.

В овине дед набил пахучим сеном плотно сплетенную из краснотала рыбацкую вершу, через горловину спрятал в сене крупное яблоко – антоновку, потом на ременных вожжах растянул вершу между потолком овина и полом. Пацаненок украдкой поглядывал на свои пальцы.

– Ты, бала, не о пальцах думай, а как им до яблока пробиться, – перехватил его взгляд старик. – А боль, она должна быть для тебя делом привычным. Много ее на кажный казачий век у бога припасено… Сам потом поймешь…

Ррраз – входят пальцы пацаненка в вершу, но застревают между толстыми прутьями краснотала.

Пацаненок всхлипывает от боли, трясет закровавившимися пальцами.

– О яблоке думай, бала! – сердится старик. – Ноги и руки расслабь, а плечевые и грудные жилы разом во всю мочь натяни. И не забывай дух из груди зараз перед ударом выпустить. Главное, паря, в верше яблоко нутром увидеть. Нутром…

Рррраааз!.. Ррррраааз!.. Рррррраааааз!!!

Но только после многих, многих месяцев бесплодных попыток пальцы пацаненка наконец-то перебили толстые прутья краснотала и вошли в сено, как нож входит в масло.

– Получилось, деду! – радостно заорал он и протянул старику на окровавленной ладони зеленую антоновку.

– Не очень-то радуйся, бала, – проворчал тот. – Человечьи ребра аль какие звериные покрепче краснотала. В следующий раз прутья толще будут. Да и вершу бычьей шкурой обернуть пора, чтобы руку потверже поставить.

– Пора, деду, – превозмогая боль, согласился пацаненок.

* * *

По-прежнему колотил по брезенту грузовика холодный тропический ливень и устилали разбитую дорогу в камбоджийских джунглях сбитые ночной бурей широкие стрельчатые листья пальм. Сарматов сглотнул подступивший к горлу комок и, превозмогая начавшуюся головную боль, прилег рядом с храпящим сербом.