Это только кажется, шепчу я.

Фиби открывает глаза и улыбается мне. Сам не знаю, зачем я тебя сюда привел, говорю ей – и дверцы лифта скользят в стороны.

До нашего номера буквально два шага по коридору; берусь за дверную ручку, а Фиби накрывает ладонью мою руку, и так мы с ней стоим, глядя друг на друга, как будто сомневаемся, что нас ждет за порогом. Потом сообща нажимаем на эту дверную ручку и заходим.

Просыпаюсь и вижу синее безоблачное небо. Фиби уже встала: сидит у окна, склонившись над письменным столом. Подхожу, выглядываю в окно. Чудесная погода, на небе ни тучки, куда ни посмотри.

Фиби что-то мурлычет себе под нос. Я просыпаюсь с ощущением какой-то гонки, словно перебежал через минное поле и остался в живых. Иду в душ и кричу Фиби из ванной: с добрым утром. Включаю воду, и тихое мурлыканье Фиби тонет в струях воды. Одеваюсь и замечаю, что вещи мои в жутком виде: пиджак сзади помялся, воротничок рубашки изнутри просто черный.

Завтракать будешь? – кричу я Фиби.

Расчесываю волосы и подхожу к столу, чтобы уточнить, чего бы ей хотелось на завтрак. Что-то у меня внутри каждый раз ломается. Опускаю взгляд и вижу, что она рисует кошку и цветок, причем самыми яркими карандашами, а на двух облаках, плывущих рядом с улыбающимся солнцем, написано «мама» и «папа».

В последние дни я так много ходил, что с непривычки ноги подгибаются, и я реально подумываю взять такси, но как назло возле отеля нет ни одной машины. Прикиньте: топчемся посреди этой долбаной Таймс-сквер и не можем взять такси. Ничего не остается, как тащиться пешком. Пройти-то нужно совсем немного, кварталов десять, уж как-нибудь. День свежий, будто только что из стирки, воздух нежный, прохладный. Фиби старается не отставать. Она все утро сама не своя, и я твержу ей, что сразу после летних каникул непременно вернусь в школу, но это, похоже, не помогает. На переходе через дорогу Фиби хватает меня за руку, и я не сопротивляюсь. У газетного киоска на углу Пятидесятой заставляю ее остановиться. Дело было тридцать лет назад, но я так и вижу Мэри с Дэниелом, которые врываются в комнату и каждый держит половину газеты – хотят показать мне результаты новейших исследований; как будто это случилось вчера.

Постой-ка, говорю я Фиби, отпускаю ее ручонку и возвращаюсь, чтобы купить пачку сигарет. Фиби помалкивает; шагаем дальше. Впереди, среди домов, уже начинается парк.

Курить вредно, говорит она, и голос у нее тоненький, совсем девчачий. На самом деле это мне не в упрек, это просто общее суждение, и я не возражаю, чтобы оно повисело в воздухе, а потом и вовсе испарилось.

Сигаретная пачка приятна на ощупь. Если судить по ее форме и гладкости, она, можно сказать, хранит память о квадратной коробке писчей бумаги, затянутой в блестящий целлофан, и в благодарность я решаю немедленно ее открыть и выкурить сигаретку. Срываю целлофан, шарю в карманах, но уже понимаю, что зажигалки у меня нет. Фиби довольнехонька, а мне уже по барабану, что зажигалки нет, потому что Фиби опять начинает улыбаться.

Я-то знаю, что внутри у нее – конец оголенного провода, который снаружи не виден. Он может и замкнуть контур, и разомкнуть, поди знай. Садимся на скамью, и Фиби сразу заводит разговор про фигурное катание, как здорово было бы пойти на каток, может, там и подружки ее будут и все такое. А я слушаю и наблюдаю за своим дыханием – как оно вылетает из меня едва заметным белым облачком, – и еще смотрю на деревья. Что нас сюда привело – понятия не имею, но тут в кайф. По дорожке проносятся люди на велосипедах и на роликах, кто-то бежит от инфаркта, кто-то собаку выгуливает. Фиби болтает ногами; я убираю сигареты в карман и встаю. Протягиваю ей руку, и опять все застывает, только у меня внутри бушует землетрясение. Чувствую, что моя жизнь – это всего лишь дурацкая история, нацарапанная на бумажном листке, да и та уже близится к концу. Похоже, обретаюсь где-то в последней главе, а что к чему – так и не разобрался.

Она виднеется в просвете между деревьями, и разом все вспоминается. Мы занимаем очередь, у Фиби глаза горят, и у меня, чувствую, тоже. До обеда, вероятно, еще есть время, потому что рядом с нами замерла стайка прогулочных детских колясок, а мамаши снизу вверх смотрят, как их чада ездят по кругу.

Лошадки – те же самые, что и шестьдесят лет назад. Точно помню, на которой в тот день каталась Фиби, когда я смотрел на нее снизу вверх и обещал исправиться. Неужели это и есть жизнь? Дистанция от одного катания на карусели до другого? Указываю пальцем на красную лошадку, Фиби садится на нее, а я – на синюю, рядом, и почти сразу мир начинает кружиться. Вокруг нас мелюзга держится за лошадиные шеи: кто с радостью, кто со страхом, но глазенки светятся у всех. Фиби вцепляется в свою лошадку крепче, чем нужно, и косится на меня большими круглыми глазами.

Пожалуйста, не уезжай в Калифорнию, просит она и глядит на меня с тревогой.

У меня сжимается сердце, но не успел я пообещать, что никуда не уеду и ничем ее не огорчу, как она запрокидывает голову и заливается смехом. Иногда она меня просто убивает. Я и сам начинаю хохотать, и мы с ней, широко раскинув руки, летим через прерии.

Ветер лижет мне пальцы, распахивает куртку с одного боку. Мы кружимся, кружимся, мир мало-помалу расплывается, но я понимаю, что лишь сверху, оттуда, где мы сейчас, видно все как есть. А в следующий миг наступает темнота.

Однако я никуда не делся: наклоняюсь вперед и крепко держусь за лошадь. Позади черноты слышится музыка, а ветер со свистом врывается мне в уши. Под ладонями резное дерево, за которое до меня держалось множество детских рук. Провожу кончиками пальцев по сухим артериям и впускаю в себя это ощущение древесины. Что есть сил обнимаю за шею свою лошадку и даже во мраке точно знаю: все будет хорошо.

Вот и конец. Остается буквально пара строчек, а я так и не знаю, как исправить то, что должно быть исправлено. Эти последние слова адресованы тебе, мой сын. Прости за все. Знай, что я всегда тебя любил и что ты навсегда – в любом месте, при любых обстоятельствах – останешься частицей меня самого. Я старался, как мог, буду по тебе скучать и всег…

Просыпаюсь и первое, что вижу рядом с собой, – это взволнованное личико Фиби. А я все еще держусь за конскую шею, делаю вдох-выдох и только после этого разгибаюсь. Пальцы и руки болят, поясницу ломит. При всем том замечаю, что Фиби беззвучно плачет.

Не вешай нос, говорю ей, со мной теперь все в порядке.

Чтобы она не сомневалась, перекидываю ногу через конскую спину и слезаю. А Фиби осушила слезы, но смотрит на меня с ужасом.

Верь мне, говорю, я в полном порядке.

А она мне шепотом:

Брюки.

Тактично указывает на мои брюки, но мне даже не обязательно туда смотреть: и без того между ног чувствуется влажное тепло. Опять я обмочился. Спускаемся с карусели, поддерживая друг друга, и отходим к забору.

Ничего страшного, говорит Фиби. Там, где я теперь живу, такое случается сплошь и рядом.