срубающие ножом головки с бутылок шампанского? А где разгульные арабы, соревнующиеся, подобно грузинам — стол против стола, — в количестве заказанного шампанского? Для них, наверное, еще рано. Наташка утверждала, что иной раз загулявший клиент поит весь ресторан и открывается для него одного — тридцать бутылок! Даже если только по тысяче франков бутыль — это тридцать тысяч франков! Джизус Крайст! Галлимер платит своим писателям пять тысяч аванса за первую книгу. За продукт труда интеллекта. По ТиВи пиздят о «новых бедных». Отберите прибыли у клиентов «Санкт-Петербурга»…

— Женя вышел встречать друзей, — сказала Ольга. — Вы первый раз здесь?

— Да, я у вас первый раз.

Ольга-хозяйка подозрительно посмотрела на него.

«Чего это она? — подумал писатель. — Бедные писатели не ходят в такие места, как ее кабаре». А может быть, у него не смыта мыльная пена с уха. Писатель знал, что иногда после бритья на ушах у него остаются клочки крема «Жиллетт». Он коснулся одного уха, потом другого. Нет, руки вернулись к нему без сухой пены.

— Так вы, значит, знаменитый Лимонов? — сказал назвавшийся Архаровым.

— Ну, положим, не так уж и знаменитый, — отклонил комплимент подозрительный писатель. На всякий случай, вдруг Архаров смеется. — Но Лимонов.

Последовал монолог Архарова, прерываемый скептическим фырканьем писателя. Содержание монолога сводилось к тому, что Архаров читал роман Лимонова, что он даже думает серьезно о сценизации романа… да, он забыл сказать, что он режиссер, что роман «произвел на него сильнейшее впечатление», что, как никто другой, он, Лимонов, сумел изобразить одиночество. Никто до него в русской литературе…

Писатель Лимонов охотно поверил бы режиссеру Архарову и его чувствам, однако все это могло быть и просто любезностью. В последнее время его стали очень часто хвалить. И это подозрительно. И, пожалуй, стоит обратить на этот факт серьезное внимание.

— Спасибо за комплименты, — поблагодарил он. — Не совсем, правда, представляю себе, как вы можете поставить пьесу по моей книге в советском театре. Что, герой будет совокупляться с негром на советской сцене? Плохо себе представляю подобное действо…

Ольга засмеялась. И Архаров вдруг раздвинул рот и улыбнулся в щель. «Как странно устроен его рот, — удивился писатель. — Не изогнувшись, губы строго параллельно раздвинулись».

За спиной писателя кто-то надвигался, шурша. Писатель обернулся и вскочил. Очень большая в золотой кофте и красной юбке с нашитыми по ней повсюду белыми пуговицами — стиль гриб-мухомор, пред ним стояла его подруга. Очень вежливо, даже чуть присев в реверансе, она сказала Архарову и хозяйке Ольге «бонжур», как обычно зажикав «ж» более, чем это необходимо.

— Я не хотел приходить, но Ефименков сказал, что ты не возражаешь. — Писатель наклонился к подруге, усевшейся церемонно на стул рядом с ним.

— Я? — удивилась Наташка.

— Ну да, он сказал, что с тобой договорился. И что ты не возражаешь.

— Я дала ему телефон, и только. О том, что он тебя пригласил, он мне не сказал.

Наташка, впрочем, не была сердита или возбуждена, и писатель успокоился.

— Надул, значит, меня советский селебрити. Вот жулик…

Как раз в этот момент советский посланец прибыл, подталкивая перед собой четверых гостей.

— Эдик, дорогой! — Большой Ефименков, в большом синем флюоресцентном костюме с плечами, в синей рубашке и красном галстуке, похудевший и неожиданно свежо выглядящий, разгребши свою команду, руками захватил писателя и, сминая пластиковые плечи лимоновской куртки, обнял его. Затем отстранил его на расстояние вытянутых рук и, держа за предплечья, проникновенным шепотом, бывшим в моде в хрущевскую эпоху мирового детанта, проговорил: — Очень рад тебя видеть, Эдик, старичок. Очень…

Писатель знал, что говорит Ефименков искренне, что он действительно рад Лимонова видеть. Однако неискушенный зритель мог бы подумать, что Ефименков — фальшивый лжец. Потому что аффектированная манера преувеличенных эмоций вышла в мире из моды. В наши дни следует быть «кул» — смертельно спокойным. И, расставаясь навеки, следует ограничиться коротким «пока!».

— Познакомьтесь… Эдик Лимонов… писатель… — Ефименков вытолкал писателя к приведенной им компании.

— Наши актеры… Виктор Каратаев… Жанна… Анечка…

У Виктора курносый нос картошкой. Судя по тому, что Ефименков отрекомендовал его полностью — имя, фамилия, — он, очевидно, главный актер труппы. Жанна — женский смокинг, бабочка, худое некрасивое лицо наездницы. Писатель поискал в ее руке кнут. Наверняка все на свете читала… Анечка — красивая и рослая девочка с темными глазами.

— Наташа… — представил подругу писатель. Осторожно представил, уже зная, какое это трудное дело — церемония представления Наташки, он ограничился именем. Однажды он представил ее как «моя герлфренд», и она устроила ему скандал: «Я, значит, при тебе состою, да? Это что, должность такая, герлфренд Лимонова?» — «Да я ничего не имел в виду плохого, дура! — рассердился он. — Напротив, хотел свою близость к тебе подчеркнуть…» «Я — сама по себе. Запомни это!» Он запомнил. Певицей он ее тоже не решился представить. Наташка стесняется того, что поет в кабаре. «Это как работать блядью!» — говорит она. «Вот сумасшедшая! Ты гордиться должна…» — пробует перевоспитать ее писатель.

— В комнате этого человека в Нью-Йорке на столе стоял портрет Каддафи, — с восторгом сообщил Ефименков.

Актеры, представители самой отсталой интеллектуально свободной профессии, не совсем поняли, что это значит, если портрет Каддафи стоял в комнате этого человека в Нью-Йорке, но им стыдно не разделить восторг Ефименкова.

— О! А! — вежливо воскликнули актеры.

— Я не читал ваших книг, к сожалению, — признался самый наглый, Каратаев, и тем самым сразу же заслужил расположение писателя.

— Мы с ним жили в одном доме в Нью-Йорке… Эдик работал там… У мультимиллионера, — садясь и пригибая писателя на соседний стул, сообщил Ефименков.

Несоветский писатель все же уловил мгновенное колебание тренированного Ефименкова — сказать или не сказать, кем Лимонов работал в доме мультимиллионера. Решил не говорить. Советский писатель застыдился сообщить, что Эдик работал там слугой. Возможно, что сообщение о том, что Лимонов был слугой у мультимиллионера, бросило бы тень и на Ефименкова, который был, следовательно, приятелем слуги…

«Балда! — подумал писатель. — Сказывается все же советское сознание и воспитание. Не то сознание, которое пытаются привить советским детям буквари и конституция государства, а реальная действительность советского очень классового общества».

Наташка поднялась.

— Я извиняюсь… — начала она рассеянно и робко и вдруг громко засмеялась. — Мне нужно выйти со всеми. Начинается программа… Жили двенадца-а-ать разбойников! — пропела она и откашлялась.

В этот момент зазвучали вяло музыкальные инструменты, звякнуло несколько раз пиано — оркестр настраивался. Приподняв одной рукой мухоморовскую юбку, Наташка ушла за кулисы.

— Говорят, ты написал книгу о Стивене? — хитро поглядел на меня Ефименков. И, интимно наклонившись к