— Каков же был их следующий шаг?

— Реформирование агрокультуры и языка. Из Англии был приглашен человек для основания Ротамстеда-в-Тропиках, и наряду с этим они ввели в употребление еще один язык, помимо паланезийского. Пале предстояло оставаться запретным островом; доктор Эндрю всецело был согласен с раджой, что миссионеры, плантаторы и предприниматели представляют собой опасность. Но если сюда нельзя пустить иностранцев, нужно помочь местному населению проникнуть во внешний мир. Если не физически, то хотя бы мысленно. Но их язык и архаическая версия брахманского алфавита являлись как бы тюрьмой без окон. И они не могли оттуда выйти, даже просто выглянуть наружу, не изучив английский язык вкупе с освоением латинского алфавита. Среди придворных лингвистические успехи раджи уже породили моду. Благородные паланезийки и паланезийцы пересыпали свою речь словечками на кокни, иные из них даже выписывали с Цейлона учителей, чтобы выучиться английскому. Теперь же мода переросла в политику. Учредили английские школы и пригласили бенгальских печатников, которые прибыли из Калькутты вместе со своими станками и шрифтами Каслона и Бодони. Первой английской книгой, изданной в Шива-пураме, стала «Тысяча и одна ночь» (в отрывках), второй — перевод «Алмазной Сутры», до того существовавшей только в рукописях на санскрите. Все, кто желал ознакомиться с приключениями Синдбада и Ма~ руфа или интересовался Мудростью с Иного Берега, поторопились взяться за изучение английского. Это было начало длительного образовательного процесса, который превратил нас в двуязычную нацию. Мы говорим по-паланезийски, когда готовим, рассказываем анекдоты, беседуем о любви или занимаемся любовью (кстати, мы обладаем самым богатым в юго-восточной Азии запасом эротической и эмоциональной лексики). Но обращаясь к бизнесу, к науке, к спекулятивной философии, мы говорим преимущественно по-английски. К тому же большинство паланезийцев предпочитает писать по-английски. Любому писателю литература необходима как эталон; он ищет там образцы для подражания — или опоры для отталкивания. Пала имеет хорошую живопись и скульптуру, замечательную архитектуру; искусство танца здесь восхитительно, а музыка поражает тонкостью и выразительностью. Но у нас нет настоящей литературы, нет национальных поэтов, прозаиков, драматургов. Только барды, пересказывающие буддийские и индусские мифы, да еще монахи пишут проповеди и плетут метафизическое кружево. Приняв английский в качестве мачехи, мы получили литературу с богатым прошлым и настоящим. Мы получили основу и духовную опору, набор стилей и приемов, и неистощимый источник вдохновения. Одним словом, мы обрели возможность возделывать поле, которое прежде никогда не возделывали. Благодаря радже и моему прадеду, у нас теперь существует анг-ло-паланезийская литература, современным светилом которой — добавлю — является Сьюзила.

— Я остаюсь в тени, — запротестовала она.

Доктор Макфэйл закрыл глаза и, улыбаясь, процитировал:

Так, ушедшая в небытие, я рукою Будды

Предлагаю несорванный цветок, монолог лягушки

Посреди листьев лотоса, перепачканный молоком детский рот

И налитую полную грудь, подобно незастланному облаками небу,

Являющему и горы, и клонящуюся к закату луну;

Пустоту, которая есть чрево любви,

Поэзию безмолвия.

Он вновь открыл глаза.

— И не только поэзию безмолвия, но и науку, философию, теологию безмолвия. А теперь вам самое время поспать. — Доктор Макфэйл поднялся и подошел к двери. — Пойду принесу для вас стакан фруктового сока.

«Патриотизм ограничен. Ограничено все, что бы вы ни взяли. Наука, религия, искусство также ограничены. Политика и экономика не могут заменить собою все, и то же можно сказать о любви и о долге. Ограничен любой ваш поступок, даже самый бескорыстный, и любая мысль, как бы она ни была возвышенна. Ничто не является достаточным, поскольку лишено всеохватности».

— Внимание! — прокричала вдали птица.

Уилл поглядел на часы: без пяти двенадцать. Он закрыл «Заметки о том, что есть что», достал бамбуковый альпеншток, принадлежавший некогда Дугласу Макфэйлу, и отправился на свидание с Виджайей и доктором Робертом. Главное здание Экспериментальной станции находилось менее чем в четверти мили от бунгало доктора Роберта. Однако день был жарким; к тому же предстояло преодолеть два пролета ступенек. Правая нога хотя и заживала, но находилась пока в лубках, и потому путешествие представлялось нелегким.

Медленно, мучительно Уилл проделал путь по извилистой тропе и взобрался по ступенькам. На верхней площадке он остановился, чтобы перевести дыхание и вытереть пот со лба. Держась поближе к стене, где была узкая полоска тени, он направился к двери, над которой была надпись: «ЛАБОРАТОРИЯ».

Дверь была приоткрыта; распахнув ее, он увидел длинную комнату с высоким потолком. Обыкновенная лаборатория: раковины и рабочие столы, шкафы со стеклянными дверцами, где хранятся колбы и реактивы, запах химикалий и лабораторных мышей. Сначала Уилл подумал, что в комнате никого нет, но вдруг в стороне за шкафом, почти заслонявшим правый угол, заметил Муругана, который сидел, поглощенный чтением. Уилл постарался войти как можно тише, чтобы доставить себе удовольствие застать юношу врасплох. Шагов не было слышно из-за шума электрического вентилятора, и Муруган заметил Уилла, только когда он вплотную приблизился к столу. Юноша виновато вздрогнул, с панической поспешностью засунул книгу в кожаный портфель и, потянувшись за другой, поменьше, что лежала перед ним раскрытой, придвинул ее поближе. С гневом он взглянул на незваного посетителя.

— Это я, — с улыбкой успокоил его Уилл.

Юноша облегченно вздохнул,

— А я думал, это... — Он осекся, не окончив фразы.

— Кто-нибудь из тех, кто мешает заниматься чем хочешь?

Муруган ухмыльнулся и кивнул курчавой головой.

— Где остальные? — поинтересовался Уилл.

— В поле — подрезают, опыляют и все такое прочее, — презрительно сообщил Муруган.

— Кот за порог — мышам раздолье. Что это вы так увлеченно читали?

С невинным лукавством Муруган показал лежащую на столе книгу:

— Она называется «Начальная экология».

— Это я вижу, — заметил Уилл. — Но я спросил вас о той, что вы читали до нее.

— Ах та, — Муруган пожал плечами. — Вам она не покажется интересной.

— Мне интересно все, что пытаются спрятать, — заверил его Уилл. — Это порнография?

Муруган, позабыв о притворстве, обиженно взглянул на него.

— За кого вы меня принимаете?

За нормального парня, чуть было не ответил Уилл, но вовремя удержался. Юному другу полковника Дай-пы его слова могли показаться оскорблением или намеком. Уилл шутливо поклонился.

— Прошу прощения у вашего величества, — сказал он. — Но я ужасно любопытен. Можно взглянуть? — Он положил руку на раздутый портфель.