— Как на счёт «не прелюбодействуй»? — напомнила Тильда.

— Нету на мне блуда! — гордо заявила толстуха и, кажется, едва удержалась, чтобы язык не показать или «нос» не сделать. — Я Берри всегда верна была, с тех пор, как он моё девство взял, так в другую сторону и не смотрела даже. А то, что он к алтарю не отвёл, так мы самим Небом венчаны.

— Это как? — заинтересовался Доусен.

— Да так вот. Я себя для него блюла, дом вела, дочку родила и чем не жена? Значит, по воле Неба всё и свершилось. А ты морду свою не криви, — тётка махнула зачем-то вытянутой из-под фартука тряпкой на Тильду, — ещё поглядеть надобно, кто из нас чище получится. Наверняка ж в мамашку пошла, такая же гулящая, даром что мужняя жена!

— Моя мать… — возмутилась было Тиль, но развернуть мысль ей баба не дала.

— Шалава самая настоящая, — припечатала Мира. — Хотела услышать, так слушай, а сама-то рта не открывай! Всю жизню мне змея подколодная перелопатила, измучилась я за ней, как и не придумаешь. Дочка вон насквозь гнилой, да дурной уродилась.

— Я не желаю слушать, как вы оскорбляете!..

— А куды ж ты денешься? — осклабилась толстуха, продемонстрировав дыру на месте передних зубов. — Ежели так подумать, то ты мне мно-ого должна. Сядь, говорю! — Арьере и сама не поняла, почему села на старенький, даже с виду хлипкий табурет. — И ты, красавчик, садись, — приветливо предложила тётка Джерку.

— Спасибо, мэм, я постою, — очаровательно улыбнулся колонист, приподняв поля шляпы, и подпёр плечом косяк.

— Ну и как хотишь, — не стала спорить Мира, сама уселась, повозилась, складки юбок основательно расправила, деловито рот утёрла. — Слушайте же про жизнь мою, ну а судит пусть Небо. Спросите любого, а родители мои были людьми почтенными, про них никто слова худого не скажет. И меня воспитали в строгости. Да только вот беда, хорошенькой уродилась, страсть. Навроде тебя получилась, тожить маленькая да беленькая: глазищи — во! Косища — во! Задница — во! — судя по жестам Миры, вышеозвученные параметры больше подошли бы корове, а то и слону, чем «маленькой девушке». Впрочем, у слонов кос не бывает. — А в поясе-то во-от такусенькая, — баба свела ладони так, что между ними вряд ли тетрадь бы поместилась. — В общем, чтоб недолго, парни за мной будто кобели стоялые бегали. Но я ж гордая, хранила себя, особенного ждала.

Мира, заглянула в пустую кружку, на столе стоящую, и пригорюнилась, подпёрла кулаком дряблую щёку.

— Плеснуть? — спросил Доусен, демонстрируя невесть откуда взявшуюся тыквенную флягу.

— И плесни, — не стала ломаться тётка. Единым махом закинула в себя мутную жидкость, едко воняющую дёгтем, рыгнула солидно. — Теперь про Крайтов. Берри то у них, опосля того, как старик помер, за старшего стал. Только гордыни в нём — мне нечета. Никак невесту подыскать не мог, все ему неровней казались. Ещё надо помянуть, что сестрица у него имелась, но у той муж чегой-то раненько помер, вот она с сынком сюда и возвернулась. А сынок ейный, стал быть, Берри племянник, потом отсюдова подался, на учёбу отправился. Дальше уж в большом городе остался. Сколько лет прошло, не помню, но тоже, значит, вернулся, да не один, а с женою, смекаете?

— Смекаем, — согласился Доусен, пододвигая ногой свободный табурет. Уселся, широко расставив колени, снова разлил пойло — Мире почти наполовину кружки, а у своей едва донышко прикрыл. — Чего ж он в городе не остался?

— Да откуда ж мне знать? — мелко хихикнула тётка. — Но умный был — страсть! Подружка моя, Нитка, прачкой к Крайтам ходила. Вот она всё и рассказала, как было. Цельными днями над бумагами сидел и всё чиркал: чирк, да чирк! А чего малевал — не понять. Не картинки и не буквы — это точно. Во-от. А жёнушка то к нему то с одного бока подлезет, то с другого, мол: пойдём гулять, да покататься, да к соседям в гости. Тот ей ручку лишь клюнет и опять бумагу марать. Скучала поди, сердешная. Что ж с такой скуки случается, кажному известно.

— А то! — глумливо хохотнул Джерк, встряхивая фляжку, остатки выливая.

Тиль сцепила пальцы, сжала до боли, рассматривая щелястый, занозистый пол. И борясь с горячим желанием влепить Доусену пощёчину, а воняющую кружку перевернуть на голову противной бабы. Конечно, надо было встать, да уйти, но не получалось. Любопытство, душное и стыдное, как подглядывание в щёлку, не давало.

И ещё. Чётких, не замутнённых временем, недомысленных воспоминаний у Тиль осталось совсем немного, и это как раз из них было: мать нежно так приобнимает отца за плечи, просит его к столу выйти — внизу, в холле, уже шумно, гости начали съезжаться. Папа перехватывает её руку, целует костяшки, кивает, но видно, что не слушает и от бумаг, больших, придавленных на углах чем попало — пресс-папье, большой раковиной, стаканом с остатками чая — не отрывается.

— А Берри, доложу я вам, в ту пору хоть куда был! — всё бубнила Мира. — Не мальчик уже, ничего не скажу, а такой мушщина, что ух! И всадник тебе, и охотник, а пел — соловьи и те заслушивались. Вот рожей не вышел, только всё одно бабы млели. Мы девчонками частенько к его усадьбе бегали, поверх ограды в сад заглядывали, как он их обхаживал. Ведь нищий, лишнего медяка не имел, а без гостей и дня не прожил. Потом глядим, всё он с девкой этой, братиной женой хороводится. То в лесочке гуляют, то он цветочки рвёт, веночки плетёт, то поля на пару топчут. И весело им — хиханьки да хаханьки.

— И до чего дохихикались? — хмыкнул Доусен, а Тиль зубы стиснула так, что в висках заломило.

— Я женщина честная, чего не знаю, про то врать не стану, — Мира тяжело перевалилась в скрипнувшем кресле, наклонилась вбок, не без труда выволокла откуда-то початую бутыль. — Скажу за то, что своими глазами видела. Я ж не помянула, Крайтов два брата было. Один, понятно, Берри, а другой-то папаша молодого хозяина, Картом которого звать, если не слыхал. У них тут недалече дом имелся и землицы немного. Ну вот. Послала меня как-то мамка за можжевельником, на окорок, она его с ягодами делала. Мяско получалось — язык проглотишь. Я тебя сейчас научу, слушай…

— Давай про окорок потом, — легкомысленно отмахнулся Доусен. — Чего ты там увидала-то?

— Где? — изумилась тётка. — Ах, ну да, про Крайтов, значится. Иду я и слышу лай перелай: и по матушуке, и по батюшке, и «Убью!» — орёт. Это, стал быть, Берри таращится и как пёс цепной на брата своего кидается. А в сторонке племянник стоит, видит Небо, белый, как лебяжий пух, белее даже. Недалече же жёнушка рыдает, прям на земле сидит, слезами умывается. Берри, значит, на слюну исходит, кулаками эдак трясёт и орёт: «Зачем ты его сюда привёл?» А брат ему и отвечает: «Затем, — мол, — что распоследнее дело жену с мужем разженять. Да ещё когда кровь родная, грех, не простит Небо! Я тебе дурить не дам, мы твоей дури без того натерпелись» Так и сказал, вот тебе знак пресветлый. Тока ещё чего-то ввернул, депот или как-то так.

— Деспот, — тихо поправила Тиль.

— Во-во, похоже. А ещё: «Ты и так нас всех на сворке водишь, но чужая жена на то и чужая, что не твоя». Ну или как-то так. Тут-то Берри будто и прихлопнули, вмиг угомонился. И к племяннику своему чуть не в ноги кинулся: «Сколько хошь заплачу, имение тебе отпишу, только отдай жену! Люблю, — мол, — страсть!» А племяш его тихо-тихо так отвечает: «Не мне это решать, а ей. Как сердце подскажет, с тем и останется». Девка, которая на земле-то сидела, мигом рыдать перестала. На Берри — зырк! На муженька — зырк! Зырк-зырк, зырк-зырк, а потом в обморок — брык! — Мира так саданула кулаком по столу, что Тиль вздрогнула. — Старший-то Крайт её на рученьки подхватил и заблажил: «Никому мой цветочек не отдам!»