Но бесполезный мальчонка был сыном Поляши. Рыжий колобок — темные веснушки, мягкие ладони, звонкий голос. Он нес в себе ее тепло, ее кровь и память о ней. Если Степушка и вторил эхом чьему-то крику, то ее — предсмертному. Материнскому воплю, с которым Поляша вытолкнула из себя новую жизнь и умерла. Обратилась в тварь с холодной кожей и черными глазами.

— Ты убила его? Степана, — сквозь зубы спросил Демьян, зная ответ.

— Я предложила болоту обмен… — примирительно начала Аксинья, в ее глазах мелькнула тень. — Кто-то должен был принять решение…

— И ты приняла его.

— Я — Матушка, я должна была…

— Да, ты — Матушка лесного рода. — Демьян наконец оторвал глаза от мокрой земли и посмотрел на Аксинью, та из последних сил пыталась скрыть испуг. — Так почему же отдала сына своего болоту?

— Я пыталась… — Она медленно убрала ладонь.

— Я не спрашиваю, что ты пыталась. Я задаю тебе вопрос: почему?

— Не говори со мной так, сын! — Она свела брови, но вместо гнева по лицу пробежала судорога.

— Я не твой сын больше. Я — Хозяин леса, ты сама же назвала меня так. Отвечай: почему позволила болоту забрать кого-то из нас, лесных?

Аксинья фыркнула, отступила, попыталась обойти Дему, но тот шагнул в сторону, преграждая ей путь. Теперь они стояли на самом краю. Позади Аксиньи расползалась болотная язва, впереди высился Демьян, черный от ярости. Она судорожно сглотнула и попыталась улыбнуться.

— Холодно тут, может, в дом пойдем — там и поговорим.

— Нет. — Дема покачал косматой головой, сощурил злые, звериные глаза. — Это лобная поляна, суд вершится на ней.

— Суд? — взвизгнула Аксинья. — Какой такой суд? Кто против меня шагнет, кто докажет, что я… виновна? — Вопрос зазвенел в воздухе.

Дема оглянулся на стоящих за ним. Олег, казалось, врос в землю, как молодое дерево, такой же неподвижный и зеленоватый от испуга. Глаша стояла рядом, схватившись за его руку, чтобы не рухнуть. Она не сводила глаз с сестры. Та кивнула ей.

— Ну, может, Глаша? А? Сестрица, отдавала я болоту проклятому мальчика?

Старуха покачнулась, через силу отвела взгляд, но промолчала.

— Нет, ты вслух скажи, а то Хозяин не поверит. Виновна я?

Глаша продолжала напряженно молчать, будто земля сейчас разверзнется под ней и это станет избавлением.

— Ну? — властно прикрикнула Аксинья, и сестрица сдалась.

— Нет. Не виновна, — прохрипела старуха.

Демьян только покачал головой. Он даже не надеялся, что тетка сумеет воспротивиться сестре, но затаенная боль, с которой Глаша, словно скотина, отданная на заклание, покорилась чужой воле, била наотмашь.

— У этого и спрашивать не будем, он, сморчок болотный, говорить-то толком не может. — Аксинья хмыкнула и посмотрела на сына. — Что ж, выходит, Хозяин, невиновна я. Мальчонка испугался и в лес убежал, не поймали его, тебя спасти пытались. Вот и потонул, бедняга. А как — и не видел никто.

— Я видела.

Во всей этой круговерти Демьян успел позабыть о девке, которую так остервенело тащил сюда через лес. Она пряталась в тени, молчала, слушала, а может, и понимала что-то. Потому шагнула вперед, подошла совсем близко. Ее полуголое тело мелко дрожало, но голос оставался ровным.

— Я видела, как ты говорила с темной тварью… — начала она. Скривилась от отвращения, но заставила себя продолжить: — Не знаю, что это было. Но пахло от нее… Гнилью. Падалью. Грязью.

— Зазовка, — кивнул Демьян.

— Да, зазовка. — Леся сделала еще шажок. — А потом ты… — Теперь она стояла напротив Аксиньи — тоненькая, хилая, уверенная в своих словах. — А потом ты толкнула мальчика к ней. Прямо в руки. А он… Он умел вырезать из деревяшек листики! Красиво умел! — По бледным щекам покатились слезы. Леся утерлась рукавом. — Не знаю, что тут творится, но ты отдала ребенка мертвой твари. И она забрала его в топь.

На мгновение поляна утонула в тишине. Застыл лес, утихли птицы, перестал шуметь ручеек, текущий между камней. Мир замер, ожидая решения Хозяина. Первой очнулась Аксинья. Она пожала плечами.

— Мало что безумной привидится… Мало что она говорит. Не было такого. Не было и все. Замерзла я. В дом пойду. — Она попыталась обогнуть сына, но тот с силой толкнул ее в грудь, и Аксинья повалилась на землю.

— Девка жила в доме, девка видела ворожбу, я ей верю, лес ее слышит. И слова ее — против тебя, — процедил он, нависая над матерью.

— Не наша она! Хлеба с нами не ела, кровью не платила. — Аксинья пыталась встать, но от страха совсем обессилела, лишь загребала руками грязь.

— Ела! — подал голос Олежка, отцепил от себя застывшую мать и повторил: — Ела! Я ломал с ней хлеб! И кровью она клялась на серпе. Было это, было!

Демьян хотел улыбнуться брату, но лицо его сковал холод. Ночь не была морозной, да и звериный жар всегда грел его, но Демьяна все равно колотил озноб. Он так давно мечтал об этом мгновении, так долго представлял его себе, а теперь, когда пришло время мстить, сердце заметалось в груди. Мать копошилась в ногах, болото под ней жадно хлюпало. Один удар ножа — и все закончится. Но как сделать его? Где найти силы? Как решиться? Эта смерть перечеркнет в нем все человеческое, оставляя звериное. А тело, породившее его, станет гнилью, уйдет на дно топи. Будет лежать там, безвольное и пустое.

Аксинья продолжала что-то говорить, тянулась к сыновьим ботинкам, порывалась обнять, а Дема все не мог заставить себя дотронуться до пояса. Только родовым кинжалом вершится суд, говорил Батюшка. А теперь этот кинжал окончит жизнь его главной жены.

Как жена эта прервала жизнь последнего его сына.

Дема опустил ладонь на пояс. Провел рукой в поисках холода старого лезвия и шероховатой кожи рукояти. Аксинья затихла в грязи, она дышала тяжело и прерывисто, глаза ее округлились, капли пота медленно стекали по лбу. Жалкая, стареющая баба, лишившаяся сил, не знавшая любви. Она бы захрипела, кинулась в чащу, надеясь, что лес защитит по старой памяти, но силы оставили ее, сменив гнев на слепое отчаяние. За годы жизни с Хозяином леса Аксинья научилась многому, но лучше прочего — чуять, когда решение принято им и ничего уже не изменить.

Вот и Демьян был готов свершить суд. А дальше? Да будь что будет. Еще один удар. Еще одна смерть. И все они станут свободными.

Только кинжала на месте не было.

ОЛЕСЯ

Бывает, что время замирает на половине шага. Вот одна его лапа — косматая, когтистая, а может, напротив, скользкая, в серебринках чешуи, — уже занесена над будущим, но остальные еще там, в застывшем мире бесконечной секунды. И в пронзительной тишине растворяются звуки, и затихает ветер, и не шумит листвой высокий ясень, одна только глупая птица чирикнет разок-другой, но тут же подавится собственным криком. Время поводит носом, опускает тяжелые веки: увидел бы кто — принял его за спящее, — и просто ждет, когда миг сменится, когда свершится то, что его задержало.