Мы движемся по одной из дорог Бургундии…

Мы в разгаре чтения последнего романа Рота…

Она читает вот уже добрых три часа без остановки. Она никогда не повышает тона. Она лишь слегка предупреждает и подчеркивает интонации автора. Путешествовать для меня теперь — это скользить по ясной дорожке ее голоса; большинство наших маршрутов сливаются с этими часами чтения, а романы пишутся между двумя городами. «Завещание по-английски» Джонатана Коу — между Парижем и Ниццей, несмотря на дорогу Наполеона (моя читательница не увлекается на виражах). «Сага о Йёсте Берлинге» Сельмы Лагерлёф, неизвестно какое уже перечитывание, — между Биаррицем и Парижем (что мы забыли в Биаррице, хоть убей не помню). «Водная музыка» Т.К. Бойла — исключение: три дня лежали валетом в гамаке, растянутом между двумя ясенями, которым до всего этого как до луны. «Могила для Бориса Давидовича» Данилы Киша — правдивый роман об исчезновении, оказавшийся таким захватывающим, что был прочитан два раза вместо одного между Каором и Парижем. «Бесчестье» Кутзее — между Ниццей и Кимпером, Франция по диагонали (сколько было пролито слез, Кутзее!), «Праздник в Буке» Марио Варгаса Льосы — между Веркором и Лаграссом, в Корбьерах (возвращались уже по автостраде, с полным багажником белых, сгнивших по дороге от жары и духоты). Потрясающий «Маленький картезианский монастырь» Пьера Пежю — между Валенсой и Ниццей, по паковому льду. Целый день в метро с «Последней ночью» Мари-Анж Гийом в замечательном «Издании Пассажа» и двадцать четыре часа в самолете с «Рукописью, найденной в Сарагосе» Яна Потоцкого (путешественник, направляющийся в Нумеа, на другой конец света).

Она читает Рота вот уже несколько часов подряд, это история Кольмана… (медленное осыпание этих социочеловеческих блоков, которые являют собой персонажи Рота…)

И вдруг, оторвавшись от книги, поднимает глаза:

— Кстати, как там твой двойник?

— С ним все кончено.

— Умирает?

— Да. Полное обезвоживание. Тело потеряло свою жидкость, теперь оно может отпустить и душу.

— Он, что, мумифицирован?

— Как иудейские ослы, которых он оставил подыхать в засуху, когда шел через континент. Его сжирает лихорадка, почти такая же, какую вызвал у него яд гадюки, помнишь? Он бредит. Теперь он видит фильм только урывками. Изображения Чаплина смешиваются с его собственными галлюцинациями. В то время как над головой у цирюльника, который произносит финальную речь «Диктатора», собираются тучи, он, двойник, видит, как целые озера испаряются прямо у него под ногами. Мы с Ирен видели такие озера, одно было прямо около нашего дома, в Марапонге; довольно большой пруд, собаки и зебу приходили к нему утолить жажду, ребятишки из фавел резвились там, пока их матери стирали белье. Да, почти настоящее озеро. Оно испарилось во время засухи; небо всосало его, земля поглотила буквально у нас на глазах. За несколько недель оно превратилось в болото, потом в лужицу, в маленькое окошечко воды, в плевок и наконец совсем исчезло, оставив только шрамы в суглинке, как распухшие веки.

— …

— Значит, двойник умирает, он возвращается домой, он поддался влечению вглубь.

— В общем, путешествие, противоположное нашему в каком-то смысле.

— Именно. Он не едет «к Парижу», он не «пускается в обратный путь», он наконец нашел выход для себя. Он ступает по земле, которая теряет свой цвет вместе с водой. Вокруг него земля превращается в камень, и глаза закрываются. От жажды ему опять мерещится эта косточка сепии, которую его мать подвешивала в клетке попугая. Попугай — это очень важная вещь в сертане. Попугаи в частности и птицы вообще. Птичьи рынки можно обнаружить даже в самых глухих захолустьях. У индейцев существует настоящий культ птиц.

— …

— Птицы…

— …

— Дело не только в их пении в этой полной тишине… Здесь кое-что еще… Для жителей сертана птица, должно быть, представляет собой живое доказательство существования других мест, как мне кажется; а попугаи распространяют новости. Когда они сидят в клетке, они их выдумывают, что также неплохо. А воображение сертанехос, которое почти не имеет границ, довершает остальное.

— …

— Как все дети, выросшие в каатинге, двойник провел детство с попугаями. И, может быть, еще с броненосцем. До самого того дня, когда им пришлось зажарить броненосца и продать его панцирь заезжему музыканту, который потом сделал из него чаранго, разновидность мандолины, на которой играют на хребтах Амазонии.

— А они съедобные, эти броненосцы?

— Да, как черепахи.

— …

— Я никогда не рассказывал тебе бразильскую историю диктатора, который ел только черепаший суп?

— Нет, не думаю.

— Ожиревший диктатор, со щеками, свисающими на брюхо, представляешь себе? Каждый вечер ему готовят черепаший суп. Но однажды вечером супа нет. С диктатором случается приступ. Его мажордом спускается на кухню. Ему показывают черепаху, которая не хочет высовывать голову из своего панциря. А всякий знает, что нужно отрубить черепахе голову, чтобы все остальные части тела стали съедобными. «Дайте мне», — говорит мажордом. Он берет черепаху, вставляет палец в заднее отверстие животного, черепаха тут же высовывает возмущенную голову, которую мажордом немедленно отрубает. Челядь в восторге: «Где ты этому научился?» Ответ мажордома: «А как, вы думаете, я надеваю галстук президенту?»

— Тонко.

— Не правда ли?

Холод заставил их съесть броненосца.

Потом пришел иезуит,

который взял его с собой в город,

спасая его или, наоборот, обрекая,

это как посмотреть.

Как бы там ни было, жизнь прошла; теперь он умирает. Сидя перед этим огромным экраном, он агонизирует, он возвращается внутрь страны, ведомый болтовней попугая. Это его путеводная звезда. Попугай, очевидно, итальянец; во всяком случае, он читает ему стихи на итальянском. Можно подумать, что он издевается:

Eri pur bella, о di Colombo terra

avventurosa, e l’ospitai tuo seno

al proscrito porgesti!

Эта насмешливая болтовня напоминает ему кого-то, чей голос вовсе не походил на птичий и кто никогда не иронизировал:

А ведь ты была прекрасной,

манящая земля Колумба,

и как припадал к твоей груди изгнанник!

В криках попугая он узнает бронзовый голос цирюльника-гарибальдийца своей юности. Каждый раз, когда старик читал наизусть Гарибальди, попугай устраивал обструкцию. Он пытался перекрыть голос революции.

— Надо же было нам напасть на единственного попугая-католика на всем внутреннем пространстве! — старик ругался, но гнул свое.