НА ВОСТОКЕ

над черными тучами протянулась слепящая полоска. Серый дымчатый покров мира быстро светлел. Он был отброшен изнутри — или взорвался — или, как пузырь, лопнул. И тогда открылся цветущий ландшафт. Сверкали маленькие озерца. На юго-востоке, над болотом Далоу, уже давно сияла нитевидная каемка облака; но теперь солнце пробурило сквозную дыру, воронку, — и оттуда ударили длинные лучи, под которыми зелень травы и деревьев разгоралась все ярче.

Сверкали и взгляды самых молодых братьев, устремленные на кустарниковые заросли, на Женский холм. «Наши сестры, сестры…», — шептали юноши, и нерешительно переглядывались, и колени у них дрожали; многие порывисто обнимались и надолго застывали в объятии, или ласково прикасались друг к другу, как бывает, когда вот-вот должно случиться несчастье.

Высокий школьный учитель потрепал по голове юношу, который ребячливо теребил его за рукав. «Цзэ, Персиковый Цветок, — шепотом напомнил учитель — ступай, разыщи ее!»

«Цзэ — нет, я не стану искать ее, не хочу! О, что с нами всеми будет…»

Некоторые братья легли в траву; перевернулись на животы, жевали былинки; лица их внушали тревогу: они сражались с нахлынувшими воспоминаниями; и терпеливо ждали, когда заявит о себе то мятежное, что они сами вызвали из глубин.

Другие, вернувшись на Мужской холм, сидели под зеленым облаком катальпы: улыбались, молились, грезили; но не выпускали из виду Женский холм. Какие там сокровища! Сладкая волна поднималась у них в груди — и что-то отзывалось в промежности.

Кое-кто из них поднялся на ноги, когда с Женского холма донесся звон колокольчиков. Они не обменялись ни словом, но вдруг, будто сговорившись, ринулись вниз, часто оглядываясь на бегу — присоединились ли остальные. Рысцой спустились к подножью холма. По высокой траве, с повизгиванием, то выпучивая, то прижмуривая глаза, покатились — чернотряпичными мячиками с закорючками голов и колен. Обезумевшие взгляды. Тряпичные мячики окликали друг друга по именам; лица их обещали что-то немыслимое; они улыбались так, что у тех, кто видел эти улыбки, кровь стучала в висках, наливались горячей кровью глаза и ступни.

Чеканщик Хэ первым побежал по тропинке, которая огибала пруд и — в обход главной дороги — вела к женскому лагерю. У подножия Женского холма все остановились и сбились в кучу. Хэ крикнул: «Что будем делать? Надо бы, братья, их обмануть. Мы, мол, пришли, чтобы с ними помолиться».

«Пошлем кого-нибудь — пусть скажет им, чтоб собрались вместе!»

Тут кто-то крикнул: «Ужас!»; выбился из толпы — то был молодой человек — и повернул назад. Хэ нежно проворковал: «Я их предупрежу, а вы идите за мной!» И помчался вперед, братья же — смиренно скрестив руки на груди, опустив головы, выстроившись друг другу в затылок — начали медленно подниматься на холм; сухое стрекотанье сверчков сопровождало их шепот: «Омитофо, Омитофо!»

И вот они уже на Женском холме, под тяжелыми лиственными кронами. В тени деревьев копошилась та особая человеческая масса, при виде которой братья почувствовали, что сердца их стали сжиматься судорожнее, медленнее, такими мощными толчками разгоняя кровь, что и мягкая земля под ногами закачалась в том же ритме, все дальше распространяя исходившие от сердец волны. На братьев смотрели во все глаза — с любопытством и удивлением — чьи-то беглые жены; эти сестры, казалось, еще не свыклись с мыслью, что ветер так свободно овевает их лица и что не нужно, встречаясь с посторонним, прикрывать покрывалом рот. В скоплении слепых нищенок, рыночных торговок грациозно передвигались изящные фигурки, как светлые точки на цветущем лугу: дарительницы счастья, хуагуй, их прелесть была несравненна; вокруг этих хрупких дев витал дух Павильона Ста Ароматов. Они, с детства вышколенные дочери благородных семейств, и среди мшистых кочек обольстительно изгибали стройные станы; перебирая четки, чуть слышно выдыхали молитвы, будто повторяли школьные упражнения из книги Саньцзыцзин.

Ма Ноу шагал по дороге к подножию затененного листвой холма. Широкой ладонью разгонял клочья серой пелены, еще висевшие в небе; с торжественной невозмутимостью парили над его головой белые лебеди света.

Как же вдруг начал сотрясаться Женский холм!

Тысячекратный вопль качнулся над долиной и полетел назад, отброшенный другими холмами.

И раз десять повторилось кошмарное: звериное рычание, треск раздираемой ткани, рев — смешанные с обезумевшими высокими голосами.

Ослепленные страхом тени метались, пытаясь вырваться из-под кроны катальпы, — а их рывками возвращали назад.

Как после этого минутного неистовства рассыпались, цепляясь за гребни кустарника, тряпичные — белые и цветные — комки, как они упали в мох, как беззвучно покатились вниз по склону!

На холме воцарилась странная тишина: прерываемая долгими скандирующими стонами, кошачьим душераздирающим визгом, музыкой задыхающегося бессилия, которое кусает себе пальцы, от которого сердца съеживаются, будто их окунули в уксус, а отчаяние становится одержимостью, заставляющей тела биться в корчах.

И потом гулкие мужские голоса в долине: «Ма Ноу, Ма Ноу, дракон летит! Ма Ноу, там ведь наши сестры!»

Внизу, на узкой дороге к лагерю, бушевала толпа; братья прислушивались к тому, что делается на холме, переглядывались; затыкали уши, били себя кулаками в грудь. Над головой Ма Ноу что-то взорвалось. Когда люди окружили его, ему показалось (больше, чем на мгновение), будто сам он — Владыка Преисподней с сотней рук, плетей, змей; и будто он гонит охваченные лихорадочным возбуждением души меж стен Ледяного Ада, к ненасытной Непреодолимой Реке, гонит от всех зеркально-гладких стен[120]; они хрипели и скалились, он же переполнялся радостью, размахивал чашей-черепом. От этой картины, внезапно надвинувшейся на него, кровь стыла в жилах. Но уже мазнуло кистью, смоченной Слабостью, по всей внутренней поверхности его головы. Почти теряя сознание, падая, он все-таки успел осознать, что с ним происходит, охнул, чудом удержал равновесие, выпрямился.

С холодным огнем в глазах оглянулся вокруг. Ощутил: толчок, с которым сверкающее сознание собственной власти выскочило из него, стукнулось о землю, бросило назад холодный взгляд.

«Так нужно. Я беру это на себя».

И два глубоких вздоха. Он, все еще оглушенный, обернулся; долина цвела как прежде. Он с затаенным страхом понял, что нечто неведомое вышло из него — и одержало над ним верх. И — что он победил Ван Луня. Одурманивающий ужас медленно вливался в костный мозг.

В зарослях мисканта лежат смущенные братья. Слабые мольбы о помощи с Женского холма. Ма Ноу увлек свою паству на ложный путь.