Она открыла задвижку дверцы и бросила на землю пригоршню пшена. Сообразительнее всех оказалась курица Кэлвина, с гортанным кудахтаньем, вытянув шелковистую шею и брезгливо поднимая когтистые лапки, она подошла к упавшим на землю зернам, к ней быстро присоединилась рыжая любимица Мариты. А белая курица Ари медлила, скребя лапками землю, но потом тоже начала клевать зернышки, и тогда огонь, горевший в груди Мариты, вспыхнул и затрещал с новой силой.

– Нет, – заявила она белой курице. – Нет, тебе нельзя.

Она подняла ее, обхватила рукой белоснежное грудное оперение, и гадость того, что она собиралась сделать, казалось, подкинула в огонь топливо. Под пальцами билось слабое, испуганное сердце птицы.

В отчаянии бросив белую курицу обратно в курятник, Марита захлопнула дверцу. От столкновения с землей курица упала, испачкав в грязи пушистый нагрудник, но быстро поднялась и принялась важно расхаживать по кругу, издавая печальное ворчание.

Марита упорно следила за тем, как две другие курицы клевали зернышки. Она не могла смотреть на курицу Ари. Не могла. Перед глазами стояла картина испачканной грязью грудки: свидетельство ее вины, только ее вины. А ведь Ари просил именно ее позаботиться о курице, пока его не будет. Ее просил, не маму, не папу.

Рев вроде бы доносился непонятно откуда. Нет, это не она ревела, нет. Какое-то другое существо ревело от боли, от горя. Марита сознавала лишь то, что топала в непарных сапогах от курятника, направляясь в сторону осин, ронявших множество пожелтевших листьев, стремясь к матери. Вот она, ее мать. Она подхватила Мариту на руки, и Марита, оторвавшись от земли, уткнулась лицом в материнскую шею, в густую связку ее волос.

– Что случилось? – спросила ее мама. – Тебе больно, ты упала, покажи мне, покажи, где болит?

– Я гадкая… ужасно, – рыдая, призналась Марита, уткнувшись в свитер матери.

– Что тебя так ужаснуло?

– Я ужасно обидела Сс… – она едва могла выговорить это прозвище: ох, как же ужасно тогда шлепнулась бедная птица. – Ссс… Сне… Снежинку.

– Кого?

– Снежинку.

Мать опустилась на низкую стену, пристроив Мариту на колени, крепко держа ее в кольце рук. Марита уткнулась лицом в шерсть материнского рукава.

– Что же ты сделала? – спросила мать.

– Я… я… – даже произнести страшно эти слова, – я не позволила ей поесть. А потом заперла ее обратно в курятнике.

Мать обняла ладонями ее лицо и повернула к себе. Она пристально посмотрела на Мариту, и девочка, отвечая на взгляд, догадалась, что мать пыталась прочесть ее мысли, проникнуть в ее чувства, что она сейчас увидит и поймет все, и тогда все будет хорошо.

– Когда он вернется? – спросила Марита.

Мать продолжала смотреть ей в глаза.

– Кто вернется?

Марита отвела взгляд, опустив взор на гравий дорожки, на инструменты, вставленные в прорези на кожаном ремне матери. Она смущенно потеребила зацепку на манжете матери.

– Ари, – прошептала она.

– Каникулы, – ответила мать, – через три недели. Осталось проспать двадцать ночей и еще одну. Не так уж долго ждать.

Она встала и спустила Мариту с колен.

– Может, пойдешь и покормишь Снежинку?

Марита кивнула. Она сделала несколько шагов в сторону курятника, потом обернулась.

Мать все еще стояла на месте, держа руки на поясе с инструментами и провожая ее взглядом. Она улыбнулась Марите и, склонив голову, ободряюще и одобряюще кивнула.

– Что такое склонность к самоуничтожению и что плохого сделала другая женщина? – спросила Марита.

Лицо матери приняло озадаченное выражение.

– Не пойму, о чем ты говоришь?

– Другая женщина. Что плохого с другой женщиной? – Видя, что ее мать по-прежнему ничего не поняла, она добавила по-французски: – Une autre femme.

– Почему вдруг ты решила спросить об этом?

– Так говорила Паскалин. Лукасу.

Не сказав ни слова, ее мать развернулась и стремительно направилась к дому.

– Maman? – крикнула она. – Maman! Qu’est-ce que tu racontes?[69]

И тогда начался громкий и искрометный, быстрый диалог, понять который Марите было пока не под силу: слишком увертливые, скользкие как угорь слова сливались в непостижимую скороговорку. Лукас вышел из задней двери следом за матерью, и они втроем стояли на лужайке, Паскалин и Клодетт, друг перед другом, а Лукас пытался пролезть между женщинами.

Марита отвернулась от них и медленно пошла к курятнику, где сидела в ожидании Снежинка, склонив голову набок, и смотрела на девочку влажными черными глазками, полными доверия, несомненной веры.

Тодд, Скоттиш-Бордерс, 1986

Свадьба.

Молодые жених и невеста, новоиспеченные выпускники университета, обладали той расцветшей внешней привлекательностью, которой хватит еще на несколько десятилетий. Им будет сопутствовать успех; у них родятся симпатичные дети; в их доме будут чистые полы, серванты, полные стеклянной посуды, и яркие игрушки в корзинах. Стены их комнат украсят памятные фотографии этого знаменательного дня: ранние снимки, сделанные на берегу озера, в искусной череде родни, среди дружеской компании. В грядущие годы невеста будет жалеть, что послушалась совета сестры относительно выбора цвета теней для век. Неужели та намеренно сорвала ее эффектное появление в этот, важнейший день ее жизни, посоветовав использовать тени болотного цвета, который приглушил все прочие оттенки на лице? Или это вышло случайно? Жених будет редко смотреть на фотографии, а когда будет, то в основном будет поражаться множеству гостей – считавшихся в то время столь важными в жизни, – с которыми он давно потерял связь.

Но ни один из них не мог знать, глядя на фотографии с дружными компаниями нарядных людей, улыбающихся перед камерой, как много приступов панического страха породила в их сверстниках эта свадьба, сыгранная вскоре после окончания университета, в самом начале третьего десятка жизни.

Неужели начинается другая жизнь, думали гости на фотографии, улыбаясь и принимая осанистые позы, торжественно поднимая бокалы с шампанским. Неужели пора обзаводиться семьями? Действительно ли они уже достаточно зрелые? Не придется ли теперь проводить на свадьбах каждые выходные? Неужели это начало нового степенного существования? Странных парадных торжеств, обедов после репетиций церемоний бракосочетаний, череды групповых построений, вечеринок с друзьями, неузнаваемо изменившимися в жестких вечерних нарядах и залитых лаком прическах. Загадочные списки нужной для семейной жизни утвари. Какие-то вилки для рыбы, ножи для масла, разного рода вазы, и зачем все это хозяйство понадобилось их друзьям и почему надо покупать эти подарки? Ради присутствия на столь необычном событии?