Воспоминание о том, как Никса лежал на последнем ложе среди белых роз, вдруг пронеслось перед глазами, и, почти теряя сознание от душевной боли, Мария Александровна страдальчески зажмурилась и пробормотала:

– Эти отношения неприличны для наследника престола, я ничего не желаю более об этом слышать.

Выражение ее лица потрясло Александра. Он ощутил себя мучителем и палачом.

– Мамá, клянусь, я впредь никогда… – И замолчал.

Вечером он сидел перед дневником и писал:

И он прикрыл глаза, вспоминая, как через Сашеньку Жуковскую вызвал Марию Элимовну запиской на живописную, прелестную дорогу, ведущую из Царского Села в Павловск. Эта дорога называлась Английской, и Александру показалось странно значительным, что Мария Элимовна приехала в английской коляске с гувернанткой-англичанкой. Конечно, она ни в коем случае не могла встречаться с ним наедине, он прекрасно понимал, какой мог по этому поводу разразиться скандал, но как же это было горько!

Впрочем, когда Александр слез с коня и пересел в экипаж, они заговорили по-русски. Гувернантка не понимала ни слова, поэтому хотя бы в словах они могли дать себе волю… В словах и взглядах.

– Мы не можем находиться в таких отношениях, в каких были до сих пор, – сказал Александр.

– Конечно, – отозвалась Мария Элимовна.

– Наша дружба дает повод к разным нелепым толкам.

– О, я с вами совершенно согласна, – сокрушенно вздохнула она.

– Мы больше не сможем сидеть вместе… за картами… и танцевать…

Она кивнула и улыбнулась так равнодушно, словно он ей сообщил о том, что собирается дождь.

Втайне даже от себя Александр ждал, что Мария Элимовна загрустит, обидится… Ничего подобного: она была ровна и спокойна. И взгляды ее ничего не выражали, кроме дружеского понимания.

Начался дождь. Они выбрались из экипажа и стали под деревом. Гувернантка поглядывала с беспокойством и мокла под большим клетчатым зонтом.

– Мне это не по нраву! – вдруг воскликнул Александр. – Но я не хочу, чтобы вас донимали упреками!

Мария Элимовна поглядела на него из-под ресниц.

– У вас… глаза такие синие… – пробормотал он, чувствуя себя глупым, толстым, неуклюжим, никому не нужным.

– Мне пора возвращаться, – холодно отозвалась она. – И если вы действительно намерены прекратить толки, то уезжайте первым… августейшее дитя.

Не веря своим ушам, Александр уставился на нее. Ее глаза смеялись. Она не сердилась! Она все понимала!

– Вы же не хотите, чтобы все закончилось? – вдруг шепнула Мария Элимовна.

Он покачал головой.

– Ну так оно и не закончится, только впредь будем осторожнее. Ждите от меня вестей. А теперь идите!

И она, схватив Александра за руку, развернула его к коляске. И тут же разжала пальцы.

Он поднял свою руку, посмотрел на рукав мундира, которого только что касалась ее ладонь, и вдруг безотчетным движением прижал рукав к щеке. А потом быстро, неуклюже устремился к коню, вскочил в седло и умчался не оглядываясь.

– The prince is afflicted[16], – сказала гувернантка, когда Мари вернулась к экипажу.

– I hope[17], – пробормотала княжна.

Утром Сашенька Жуковская улучила момент и передала Александру небольшой бумажный пакет. Прелестные глазки ее были полны таинственности, и она вдобавок приложила палец к губам. Даже такой тугодум, как Александр, сообразил, что развернуть пакет следует в одиночестве.

Внутри оказалась фотографическая карточка: Мария Элимовна и Сашенька сидят в том самом экипаже, в котором она была вчера. На обороте была надпись: «Воспоминание о последнем дне в милом Царском. МЭ».

Он приложил фотографию к щеке. Прижаться к ней губами казалось святотатственным.

Минни стояла у пруда и смотрела, как розовое закатное солнце блещет на его замерзшей поверхности. Потом она перевела взгляд на небо. Облака быстро меняли белый цвет на бледно-зеленовато-золотистый, тронутый розовой каймой. Это было волшебное зрелище. Январское небо редко позволяло солнцу выглянуть, но уж если оно пробивалось сквозь облака, то сияло воистину ослепительно. Жаль пропустить хотя бы минуту этой радости!

Но все это было раньше.

Прежде Минни очень любила встречать зимний рассвет. Она была засоней и даже зимой умудрялась проспать его, но теперь спала мало, плохо, просыпалась рано, ложилась поздно, а вместо светлой радости занимающегося дня ее гораздо больше привлекала тихая печаль заката. Этот бледный розовый отблеск на льду и померкшее золото небес чудились ей музыкой, печальной и тревожной, созвучной тому, что происходило в ее душе.

– Минни! – раздался голос сестры.

Она оглянулась. Тира быстро спускалась по узкой, лишь утром протоптанной тропинке, минуя лестницу. Она очень спешила. Минни сразу заметила, что Тира встревожена.

Собственно, Минни уже не раз ощущала, что на нее никто не смотрит спокойно, у всех в глазах таится немой вопрос: «Ну как ты? Улеглись ли хоть немного твои страдания? Начинаешь ли ты возвращаться к жизни?» Все знали, что существует лишь одно средство для того, чтобы Минни стала прежним солнечным лучиком, воплощением веселья и озорства. Для этого должно было прийти новое письмо из России. Причем не от императора, а от его сына.

Но письма не было, хотя Минни ждала его каждый день.

Нет, она все прекрасно понимала: должно пройти время. Нужно выждать хотя бы год после смерти Никсы, чтобы Александру было прилично просить ее руки. Но почему нет ни одного письма? В ноябре она послала Александру свою фотографию с дружеской подписью. Этикет требовал немедленного ответа. Однако сдержанное, скупое письмо Саши было отправлено только через три недели после получения фотографии. И с тех пор – ничего.

Император и императрица писали довольно часто. По их письмам Дагмар могла понять, что они уже считают ее невестой сына и относятся как к дочери. Ей сообщили, что коллекция драгоценностей, которые готовили для нее перед свадьбой с Никсой, теперь завершена и только и ждет, чтобы новая хозяйка надела их.

Дагмар отвечала благодарностью, письма ее были нежны и в то же время сдержанны. Ни одним словом она не показывала, как уязвлена, озабочена, обижена молчанием человека, которого то любила, то ненавидела.