Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Переломить зрителя – это нелегко, он слишком быстро и легкомысленно свищет, он не хочет досмотреть до конца. Я все предусмотрел, я подготовил диалог, я смонтировал пьесу, говорят вам. Я ручаюсь за успех.
Он потер руки привычным «мартыновским» жестом.
– Я уже десять раз пережил то, что будет, деталь за деталью. Я вижу, понимаете, физически вижу, до мельчайших подробностей, как именно я его убью. Комнату, где это будет, я велел оклеить новыми обоями – единственную во всей даче (мы ведь на даче будем, в Озерках)43: дача запущенная и пыльная, как кулисы театра, и среди нее павильон. Театральный павильон, вы разумеете? Я сам выбирал обои: розовые букеты по белому рубчатому полю. И приказал наклеить – завязочками букетов вверх, обязательно вверх. Вы чувствуте? В комнате, где будет убит провокатор, обязательно должны быть розы завязочками вверх… Я подобрал мебель. Гримы – даны. Я вижу его лицо, какое оно будет… в момент. Борода с пивной пеной на завитках у подбородка… Я буду поить его пивом, он всегда роняет пену себе на бороду… Под бородой новый галстук с жемчужной булавкой. Он стал носить жемчужную булавку – с тех пор как стал провокатором. И галстук будет провокаторский – с шиком – малиновый с синим, в полоску, атласный… с растрепанным хвостом… выбившимся из-под жилета… Он расстегнет шубу, когда будет пить – и хвост будет на самом виду… концы таких галстуков всегда махрятся. Я вижу все. Я твердо помню весь диалог… все мизансцены финала. Как по печатному тексту. Вы убедитесь в этом (Мстиславский 1928: 288-89).
Этот беллетризованный (с вкрапленными «психологическими» деталями чуть ли не из романов Достоевского) монолог Мартына плохо вяжется с реальным, немногословным и тяжеловатым Рутенбергом, едва ли произнесшим за жизнь, если это не было связано с политико-митинговым или газетно-публицистическим жанром, хотя бы одну высокопарную речь. Если к тому же вспомнить, что живой прототип этого вдохновенного экзекутора-декадента находился на грани душевного срыва, трудно представить, чтобы в его воспаленном мозгу будущая расправа над Гапоном рисовалась в образах экзальтированной символической драмы (глава, в которой изображена сама казнь, названа у Мстиславского «Трагический балаган»).
Мстиславский, безусловно, не обязан был буквально следовать подлинным обстоятельствам Гапоновой казни – он писал роман, а не мемуары или документальную хронику. Однако отступление от духа реальной истории в сторону «балаганного трагизма» никакого нового – художественного – приращения не дало, а лишь, как кажется, только сильно ухудшило подлинник. Так, повесив Гапона, рабочие у Мстиславского входят во вкус, и кто-то из них с энтузиазмом предлагает продолжить акцию и заодно уж вздернуть и Мартына-Рутенберга – столь сильное впечатление произвела на него подслушанная беседа, в которой провокатор мнимый должен был подыгрывать провокатору истинному:
Угорь вышел быстро, почти что следом за мной. Он был темен лицом, но спокоен. Повел глазами по стенам и спросил вполголоса:
– А тот где?
– Кто? Мартын?
Он кивнул.
– Не знаю.
– Надо бы поискать. Ребята, брось попа: дохлый… Обшарь домишко. Куда Мартын задевался? Найдешь – волоки сюда за загривок.
– То есть как «волоки»?
– А вот так, – блеснул глазами Угорь. – Крюков-то два: рядом и повесим.
– Ты что, спятил?
– А ты что, не слыхал? Гапон – Иуда, да и тот гусь – хорош. Любо это будет, рядышком.
– Не дури, не дам.
– Тебя не спросился. Вступись – свяжем: верно говорю. Здесь у нас свое понимание. Ну, что?
– Нет никого. Пусто (Мстиславский 1928: 307)44.
Недаром, прочитав этот роман, Горький писал Рутенбергу из Сорренто 30 октября 1928 г. (RA):
Посылаю Вам, Петр Моисеевич, книжку Мстиславского, полагая, что для Вас будет интересно познакомиться с этим сочинением. Мстиславского, – по всем его книгам, – я считаю писателем «фантастическим». Если б Вы пожелали возразить ему, пошлите возражение мне, я приму все меры, чтоб оно было опубликовано.
Нам неизвестна реакция Рутенберга на это сочинение «фантастического» писателя Мстиславского. Нет, однако, причин сомневаться в том, что ему меньше всего хотелось заниматься этим – возражать, добиваться от литературы и литераторов правдивого соответствия историческому духу и тем самым вновь будоражить себя давней историей. Тогда, в 1906 г., эсеровский ЦК вменил в вину Рутенбергу превышение полномочий и снял с себя всякую ответственность за убийство. Выходило так, будто бы Рутенберг убил Гапона по личной инициативе. Так, по крайней мере, считал В.М. Чернов (Прайсман 2001: 171), этой точке зрения он оставался верен и в дальнейшем (Будницкий 1996: 432-39). Именно он, как полагал Рутенберг, составил заявление от имени ЦК, в котором ни слова не говорилось о том, что Гапон был убит не по частной инициативе, а приговорен к смерти представителями высшего партийного органа (ДГ: 94).
Точно так же думали и другие члены ЦК, например A.A. Аргунов:
С обстоятельствами гапоновского дела я знаком со вторых рук. Решение ЦК убить Гапона обязательно вместе с Рачковским состоялось в моем отсутствии и мне не было известно. ЦК, благодаря отчасти малочисленности своей и отчасти благодаря недостаточной внутренней сплоченности и усвоенной от прошлого привычке к единоличным решениям, очень часто нарушал обязанность коллегиального решения нередко важных вопросов. Лично я, занятый делами организационными, военными и пр. и только лишь попутно, случайно боевыми делами, естественно, меньше других мог быть осведомлен о гапоновском деле. Рутенберга встречал несколько раз в редакции «Мысль», а впоследствии в Финляндии и за границей. Насколько я представляю все это дело, личность Рутенберга и пр., полагаю, что убийство одного Гапона, вопреки директиве убить вместе с Рачковским, – явилось результатом самостоятельного решения Рутенберга, и сомневаюсь, чтобы здесь, в этом решении, играла провокационная рука Азефа (Аргунов 1924: 180).
Рутенберг прямо или косвенно был обвинен в самоуправстве, а праворадикальными кругами – в том, что, убирая Гапона, он якобы избавлялся от нежелательного компаньона, втянувшего его в сложную и тонкую игру с полицейским ведомством.
О том, что полиция через Азефа должна была знать о готовящемся убийстве Гапона, но и пальцем не пошевелила, дабы предотвратить его, стало понятно сразу. Несмотря на то что Рачковский, видимо, скрывал эту информацию даже от ближайших помощников и не давал ей хода по официальным каналам, в Департаменте полиции она не являлась секретом. Об этом, в частности, свидетельствует несколько раз уже упоминавшаяся записка С.Е. Виссарионова, который приступил к исполнению должности в начале 1908 г., когда Рачковский давно отошел от дел:
…В этом деле, – говорилось в записке, – обращает на себя внимание чрезвычайная огласка, выпавшая на долю рассматриваемого преступления задолго до официального его раскрытия; в целом ряде сообщений, опубликованных с начала апреля 1906 года в наиболее распространенных газетах, заключались самые настойчивые и подробные указания со ссылкою на местные и заграничные источники и на свидетельство очевидцев относительно убийства Гапона при таких именно условиях места и времени, которые в точности подтвердились обнаруженными фактами.
