Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сначала мадам Чоглокова, которая все еще любила мужа, не верила в возможность подобной связи и заявляла, что все это клевета. Пока она беседовала с императрицей, допросили Марию Кошелеву. Она во всем призналась. Когда же об этом сообщили Чоглоковой, она вернулась к мужу, задыхаясь от гнева. Чоглоков на коленях молил ее о прощении. Мадам Чоглокова вернулась к императрице, бросилась ей в ноги и сказала, что простила мужа и желала бы остаться с ним ради детей. Она умоляла императрицу не удалять ее супруга от двора, поскольку это станет бесчестием не только для него, но и для нее. Ее горе было таким искренним, что Елизавета смягчила свой гнев. Мадам Чоглоковой разрешили привести мужа, и вместе, на коленях, они умоляли ее простить Чоглокова ради жены и детей. И хотя им удалось умилостивить императрицу, после этого они не смогли сохранить теплые чувства друг к другу: его обман и ее публичное унижение вызвали у Чоглоковой непреодолимое отвращение к мужу, и они оставались вместе лишь ради общего желания сохранить свое положение.
Эта история разворачивалась на протяжении пяти или шести дней и придворные великокняжеской четы почти каждый час узнавали новости. Разумеется, все надеялись, что цепных псов уволят, но, в конце концов, отослали лишь беременную Марию Кошелеву. Чоглоковы остались, их власть сохранилась, хотя, как заметила Екатерина, «больше уже не было разговоров об образцовом браке».
Остальная часть лета прошла спокойно. Покинув Петергоф, Петр и Екатерина переехали в поместье Ораниенбаум, поблизости от залива. Поскольку Чоглоковы все еще приходили в себя от семейного позора и не пытались вводить свои привычные строгие ограничения на перемещение и разговоры, Екатерина могла делать все, что ей угодно.
«Вот образ жизни, какой я тогда вела в Ораниенбауме. Я вставала в три часа утра, сама одевалась с головы до ног в мужское платье; старый егерь, который у меня был, ждал уже меня с ружьями; на берегу моря у него был наготове рыбачий челнок. Мы пересекали сад пешком, с ружьем на плече, и садились – он, я, легавая собака и рыбак, который нас вез, – в этот челнок, и я отправлялась стрелять уток в тростниках, окаймляющих море с обеих сторон Ораниенбаумского канала, который на две версты уходит в море. Мы огибали часто этот канал и, следовательно, находились иногда в довольно бурную погоду в открытом море на этом челноке.
Великий князь приезжал через час или два после нас, поскольку ему надо было всегда тащить с собою завтрак и еще невесть что такое. Если он нас встречал, мы отправлялись вместе; если же нет, то каждый из нас охотился порознь. В десять часов, а иногда и позже я возвращалась и одевалась к обеду; после обеда отдыхала, а вечером или у великого князя была музыка, или мы катались верхом».
Летом верховая езда стала для Екатерины «главной страстью». Ей запрещалось ездить по-мужски, поскольку Елизавета считала, что это приводит к бесплодию у женщин, но Екатерина придумала для себя особое седло, в котором она могла сидеть, как ей захочется. Это было английское седло с подвижной лукой, позволявшее ей под надзором мадам Чоглоковой ездить по-женски, а как только она исчезала из поля зрения, передвигать луку, перекидывать ногу через спину лошади, и, уверенная в том, что конюх не выдаст ее, ездить по-мужски. Если бы конюха спросили, как ездит великая княгиня, он бы, не кривя душой, ответил: «В женском седле», как и приказала императрица Екатерине. Поскольку Екатерина перекидывала ногу, лишь когда была уверена, что за ней не наблюдают, и никогда не хвасталась ни перед кем своим изобретением, Елизавета ни о чем не узнала. Конюхи были счастливы хранить ее секрет, они считали, что ездить по-мужски более безопасно, чем в английском седле, что могло привести к несчастному случаю, в котором в конечном счете обвинили бы их. «По правде сказать, – писала Екатерина, – я была равнодушна к охоте, но страстно любила верховую езду; чем это упражнение было вольнее, тем оно было мне милее, так что если какая-нибудь лошадь убегала, то я догоняла ее и приводила назад».
Императрица, которая сама в молодости была отличной наездницей, до сих пор любила этот спорт, хотя слишком отяжелела, чтобы ездить самой. Однажды она предложила Екатерине пригласить жену саксонского посла. Мадам Д’Арним сопровождала ее во время верховой прогулки. Эта женщина хвасталась тем, что обожала верховую езду и была прекрасной наездницей. Елизавета хотела выяснить, правда ли это. Екатерина пригласила мадам Д’Арним присоединиться к ней.
«Это была высокая, стройная женщина лет двадцати пяти-шести. Она не знала, куда девать шляпу и руки, и показалась нам довольно неуклюжей. Так как я знала, что императрица не любит, чтобы я ездила верхом по-мужски, то я велела приготовить себе английское дамское седло. Я спустилась, чтоб сесть на лошадь; в эту минуту императрица пришла к нам в комнаты посмотреть, как мы поедем. Так как я была тогда очень ловка и привычна к верховой езде, то, как только я подошла к лошади, так на нее и вскочила; юбку, которая у меня была разрезная, я спустила по бокам лошади. Мне передали, что императрица, видя, с каким проворством и ловкостью я вскочила на лошадь, изумилась и сказала, что нельзя быть лучше меня на лошади; она спросила, в каком я седле, и, узнав, что в дамском, сказала: «Можно поклясться, что она в мужском седле».
Когда очередь дошла до Д’Арним, она не блеснула ловкостью перед Ее Императорским Величеством. Эта дама велела привести свою лошадь из дому; то была старая вороная кляча, очень большая и тяжелая и, как уверяли наши придворные, упряжная из ее кареты. Ей понадобилась лесенка, чтобы влезть. Все это сопровождалось всякими церемониями, и, наконец, с помощью нескольких лиц, она уселась на свою клячу, которая пошла довольно неровной рысью, так что порядком трясла даму, которая не была тверда ни в седле, ни в стременах и которая держалась рукой за луку. Мне сказали, что императрица смеялась от всей души».
Как только мадам Д’Арним села в седло, Екатерина пустила лошадь галопом и догнала Петра,
