Пока его тюремщики находились в ссоре, Петру ничего не мешало пребывать в благостном расположении духа. Однако осенью 1749 года Екатерина постоянно видела его в тревоге. Он прекратил дрессировать охотничьих собак и приходил по несколько раз на дню в ее комнату с обеспокоенным, даже испуганным видом. «Так как он обыкновенно недолго хранил на сердце то, что его удручало, и так как ему некому было рассказать об этом, кроме меня, то я терпеливо выжидала, что он мне скажет. Наконец, однажды он мне открыл, что его мучило; я нашла, что дело несравненно серьезнее, чем я предполагала».

Летом, находясь в Москве или за ее пределами, Петр почти все время проводил на охоте. Чоглоков приобрел две своры собак: одну русской и другую иностранной породы. Чоглоков взял на себя заботу о русских собаках, Петр отвечал за свору собак иностранной породы. Он тщательно заботился о них, часто приходил на псарню или приказывал егерям докладывать ему о состоянии собак и о том, что им нужно. Петр сблизился с этими людьми, они вместе ели и пили, а также охотились.

В это время в Москве был расквартирован Бутырский полк. В этом полку служил один своевольный поручик по имени Яков Батурин, игрок с большими долгами. Егеря Петра жили неподалеку от лагеря, где размещался полк. Однажды один из егерей рассказал Петру, что встретил офицера, который выразил глубочайшую преданность великому князю и сказал, что все в полку, за исключением старших офицеров, были с ним согласны. Петр, польщенный этими словами, захотел узнать больше подробностей. Наконец, Батурин попросил егеря организовать ему встречу с великим князем во время охоты. Сначала Петр отказывался, но потом согласился. В назначенный день Батурин ждал его на лесной поляне. Когда появился Петр верхом на лошади, Батурин упал на колени, поклялся, что у него никогда не будет другого повелителя и выразил свою готовность делать все, что прикажет великий князь. Петр сказал Екатерине, что услыхав эту клятву, он почувствовал тревогу, испугавшись, что это может иметь отношение к какому-то заговору, поэтому пришпорил лошадь и оставил этого человека стоять на коленях посреди леса. Он также сообщил, что никто из егерей не слышал слов Батурина. С тех пор, заявил Петр, он и его егеря не общались с Батуриным. Затем Петр узнал, что Батурина арестовали и подвергнут допросу. Петр боялся, что его егерь или даже он сам оказались в опасности. Его страхи усилились, когда несколько его егерей действительно были арестованы.

Екатерина попыталась успокоить мужа, сказав ему, что если он не вступал ни в какие беседы, помимо тех, о которых он ей рассказал, то, независимо от вины Батурина, она сомневалась, что кто-либо станет подозревать его, Петра, в неблагоразумном проступке за то, что Петр решился заговорить с неизвестным человеком в лесу. Она не знала, сказал ли ее муж правду. На самом деле ей показалось, что ее муж сообщил ей далеко не все. Некоторое время спустя Петр пришел к ней и заявил, что некоторые из его егерей были отпущены, и они сказали ему, что его имя не упоминалось. Это несколько приободрило Петра, он больше уже не заговаривал на данную тему. Батурина пытали и признали виновным. Позже Екатерина узнала, что он признался в планах убить императрицу, устроить во дворце пожар и посреди возникшей суматохи возвести на трон великого князя. Его пожизненно заточили в крепость Шлиссельбург. В 1770 году во время правления Екатерины он пытался бежать, но опять был схвачен и отправлен на полуостров Камчатка. Он снова бежал и, в конце концов, был убит во время незначительного столкновения на острове Формоза.

В ту осень у Екатерины возобновились сильные зубные боли и лихорадка. Ее спальня примыкала к покоям Петра, и она мучилась от пиликанья скрипки и лая собак. «Он не хотел отказываться от развлечений, пускай и знал, какие страдания мне это причиняло, – писала она. – Поэтому я добилась у мадам Чоглоковой позволения переставить мою кровать так, чтобы не слышать этих ужасающих звуков. В [новой] комнате окна выходили на три стороны, был сильный сквозняк, но все равно это было лучше того шума, что создавал мой муж».

В декабре 1749 года императорский двор покинул Москву, и Екатерина с Петром отправились в Санкт-Петербург. Они путешествовали в открытых санях. Во время поездки у Екатерины снова разболелись зубы. Несмотря на то что она мучилась от боли, Петр отказался закрыть сани. Вместо этого с большой неохотой он позволил ей задернуть занавески из зеленой тафты, чтобы защититься от ледяного ветра, дувшего им в лицо. Когда они, наконец, добрались до Царского Села, находившегося неподалеку от Санкт-Петербурга, боль стала просто невыносимой. Сразу же по прибытии Екатерина послала за лейб-медиком императрицы, доктором Бургавом и умоляла его удалить зуб, который был причиной ее страданий в течение пяти месяцев. С большой неохотой Бургав согласился выполнить ее просьбу. Он послал за французским хирургом, месье Гюйоном, чтобы тот выполнил эту операцию. Екатерина сидела на полу, справа от нее был Бургав, слева – Чоглоков, которые держали ее за руки. Затем сзади к ней подошел Гюйон и схватил зуб щипцами. Когда он стал раскачивать его и тянуть, Екатерине показалось, что у нее треснула челюсть. «Никогда в моей жизни я не чувствовала такой сильной боли», – вспоминала она. В ту же минуту Бургав закричал на Гюйона: «Какой неловкий!», а когда ему передали зуб, добавил: «Вот этого-то я и боялся, и вот почему не хотел, чтобы его вырвали». Вытаскивая зуб, Гюйон «вырвал кусок нижней десны, в которой зуб сидел. Императрица подошла к дверям моей комнаты в ту минуту, как это происходило; мне сказали потом, что она растрогалась до слез. Меня уложили в постель, я очень страдала, больше четырех недель, даже в городе, куда мы, несмотря на то поехали на следующий день, все в открытых санях. Я вышла из своей комнаты только в половине января 1750 года, потому что все пять пальцев г. Гюйона были отпечатаны у меня синими и желтыми пятнами на щеке, внизу».

24

Баня перед Пасхой и кнут кучера

Когда двор переехал на год в Москву, Санкт-Петербург оказался в буквальном смысле слова заброшенным в социальном, культурном и политическом отношениях. Поскольку лошадей в городе было мало и почти не осталось карет, на улицах стала расти трава. В действительности большинство обитателей новой столицы Петра Великого проживали в ней лишь по необходимости, у них не было другого выбора. Вернувшись на