«Виктор Петрович, – сказал он, – надо давать предупреждение».

Но директор велел ему обождать. Он хотел еще подумать. Тогда Воробьев вернулся наружу, сел в машину и поехал собирать данные. Когда он ехал по территории станции к энергоблоку № 4, стрелка ДП-5 скакнула до 20 рентген в час. Когда проехал электрические подстанции, она показала 100 рентген в час и продолжала отклоняться: 120; 150; 175; в конце концов, пройдя отметку 200 рентген в час стрелка уперлась в конец шкалы. Воробьев не знал, каков уровень радиации вокруг станции, но понимал, что цифры огромные. Он подъехал прямо к горе обломков, скатившихся с разрушенной северной стены реактора, и увидел черный след графита, уходящий в темноту. Менее чем в 100 м от него выводили из станции к машине скорой помощи операторов, странно возбужденных, жалующихся на головную боль и тошноту, некоторых уже рвало[501].

Воробьев вернулся в бункер и доложил Брюханову, что, по самой консервативной оценке, станция окружена зонами очень высокой радиации, до 200 рентген в час. Необходимо, сказал он, извещать жителей Припяти о происшедшем.

«Нужно сказать людям, что случилась радиационная авария, они должны принять защитные меры: закрыть окна и оставаться в домах», – сказал Воробьев директору.

Но Брюханов продолжал тянуть. Он сказал, что будет ждать, пока Коробейников, начальник службы радиационной безопасности станции, даст свою оценку. В 3:00 утра Брюханов позвонил партийному начальству в Москву и в Министерство внутренних дел в Киев[502]. Он рассказал о взрыве и частичном обрушении крыши турбинного зала. Радиационная ситуация уточняется, сказал он.

Прошел еще час, прежде чем прибыл начальник радиационной безопасности. Воробьев стоял рядом и слушал его доклад, не веря свои ушам: измерения показали, что уровень радиации действительно повышен, но составляет всего 13 микрорентген в час[503]. Он утверждал, что уже проведен грубый анализ и обнаруженные в воздухе радионуклиды в основном представляют собой инертные газы, которые скоро рассеются и не представляют большой опасности для населения, особых причин для беспокойства нет. Очевидно, Брюханов рассчитывал услышать именно такую оценку. Он встал и, оглядев комнату, мрачно заявил: «Некоторые здесь ничего не понимают и раздувают панику». Ни у кого не было сомнений, о ком он говорил.

Но Воробьев знал, что к станции невозможно подъехать, не пересекая зоны радиации, уровень которой в десятки тысяч раз выше, чем докладывал отдел радиационной безопасности[504]. Значит, каждое услышанное им слово – ложь. И все же его уверенность в себе и в использованном оборудовании пошатнулась.

Взяв ДП-5, Воробьев снова пошел в ночь, перепроверить свои результаты в третий раз. Полосы янтарного цвета появлялись на небе, пока он ехал в сторону Припяти. Он остановился у милицейского поста, где толпа людей ожидала автобуса на Киев, а на асфальте были видны пятна радиоактивных выпадений – уровень гамма-радиации поднимался в тысячи раз на расстоянии нескольких метров. К тому времени, когда он вернулся на станцию из города, автомобиль и одежда Воробьева были настолько заражены, что ДП-5 не мог давать точные измерения. Находясь на грани истерики, с диким выражением глаз, Воробьев сбежал вниз по ступеням бункера.

– Ошибки нет, – сказал он Брюханову. – Надо действовать по плану[505].

Но директор оборвал его.

– Убирайся, – сказал он и вытолкал его. – Твой прибор сломан. Убирайся отсюда!

В отчаянии Воробьев бросился к телефону, чтобы уведомить Украинское и Белорусское управления гражданской обороны. Но оператор ответил, что ему запрещено делать междугородние звонки. Спустя некоторое время ему все же удалось дозвониться в Киев по прямой линии, которую Брюханов и его помощники не отрезали в суматохе. Но, когда Воробьев доложил о ситуации, дежурный управления гражданской обороны, принявший его звонок, не поверил, что он говорит это всерьез.

Добравшись до щита управления № 4 начальник реакторного цеха Валерий Перевозченко доложил заместителю главного инженера Дятлову, что он видел при попытке помочь опустить стержни управления вручную: реактор уничтожен. Дятлов ответил, что это невозможно[506]. Он признавал, что где-то в 4-м блоке случился взрыв, но ему не приходило в голову, что это может быть активная зона реактора. Ничто за десятилетия его работы в ядерной отрасли – ни годы надзора за постройкой подводных лодок в Комсомольске, ни строительство 3-го и 4-го блоков в Чернобыле, ни наставления и руководства, которые он изучал, чтобы быть в курсе особенностей РБМК-1000, – ничто и никогда не допускало, что реактор может взорваться. Дятлов пошел осматривать блок лично, по дороге высматривая следы взрыва газа где-нибудь в системе аварийного охлаждения ядра.

В коридоре он столкнулся с Олегом Генрихом и Анатолием Кургузом, Анатолий был покрыт страшными ожогами[507]. Кожа алыми лоскутами свисала с его лица и рук. Дятлов велел ему немедленно идти в медицинский пункт станции, прошел дальше по залу до окна и с изумлением увидал, что стена 4-го энергоблока – на всю высоту с отметки +12 до отметки +70, более 17 этажей – полностью рухнула. Пройдя до конца коридора и спустившись по лестнице, он медленно обошел 3-й и 4-й блоки, глядя на пожарные машины, пламя, лижущее крыши зданий, и обломки, валявшиеся вокруг него на земле.

Вернувшись наверх на блочный щит управления, Дятлов увидел Леонида Топтунова, оставшегося на станции, хотя его отпустили со смены[508]. Дятлов с гневом потребовал объяснить, почему тот не повинуется приказу, и Топтунов ответил, что ушел, но затем чувство долга перед станцией и товарищами привело его назад. Дятлов вновь велел ему уходить, но упрямый оператор остался. Прибыл новый старший смены, чтобы занять место Александра Акимова, но Акимов тоже остался на посту. Топтунов и Акимов хотели выполнить приказ Дятлова и добиться поступления в реактор охладителя. Нужно было найти и открыть огромные задвижки комплекса подачи воды – если понадобится, то вручную.