Утром я встал, совершенно не выспавшись, и это было очень кстати. Соображалось так плохо, что все вчерашние беспокойства до меня просто не доходили. На улице было совсем темно. В лужу повторно вмерзли битые осколки вчерашнего льда. По улицам в сторону завода шли, не разговаривая и выдыхая пар, темные фигуры людей.

Дворец благоухал теплом и мастикой, гулкие шаги всходили эхом по ступеням на этаж выше. В мастерской было темно: я пришел первым. На стуле у стены был приставлен щит с рекламой Уральского ансамбля народного танца. В кабинете главхуда расправил плечи мольберт, на мольберте стояла неоконченная картина: маленькая балерина (я узнал в ней Катюшку, дочку Николая Демьяныча), приготовившаяся к прыжку эшаппе. Не картина даже, подмалевок. Кое-где еще была видна разметка углем. «Мое отсутствие ему на пользу», – мелькнуло в голове.

Я не расслышал приближения главхуда. Когда он вошел, я был удивлен недовольным выражением его лица. Наверное, мне не следовало входить без него в кабинет и смотреть картину. Мы поздоровались. Николай Демьяныч снял пальто, убрал картину с мольберта. Вышел в общую комнату, рассеянно потер руки и сказал, глядя в окно:

– Есть серьезный разговор, Михаил.

– Учитывая инцидент по партийной конференции, я хотел поставить вопрос перед дирекцией. О безответственности и хулиганской некомпетентности. Но я уважаю твоего отца и пока ничего не вынес, как говорится, на суд общественности.

Я молчал.

– Ты сам должен подумать. Если захочешь уйти по собственному желанию, товарищи отнесутся с пониманием.

– А если не захочу? – я чувствовал, что бледнею.

– Не надо, раз не хочешь. Трудовой коллектив в моем лице назначает тебе испытательный срок. До Нового года. Если выводов не будет сделано, поставим вопрос на парткоме.

– Можете сейчас поставить, я не против.

– Посмотрим. Работай как положено, не нарушай, как говорится, трудовую дисциплину. В армии вот ты не служил, жаль, – тон главхуда смягчился до почти примирительного.

– А отец тут ни при чем, – упрямо ответил я невпопад.

– У тебя впереди, Михаил, большая жизнь. Институт, семья, дети, творчество. Говорю тебе от души, по-партийному: научись соблюдать порядок. Будешь читать книжки на работе, мечтать – никогда не станешь ни художником, ни ученым, ни хорошим рабочим.

– А вы служили в армии? – спросил я, понимая по ходу дела, что сейчас все окончательно испорчу.

– Я член партии. Руководитель партячейки. Порядок знаю и любого к порядку призову, если потребуется, – ответил Николай Демьяныч жестко (я и не знал, что он умеет так разговаривать); служил он в армии или нет, осталось неясно.

Потом мне будничным тоном было дано задание: размыть щиты, стоявшие во дворе. Ни слова ни говоря, я принялся за дело. Открыл воду, чтобы прогрелась, вышел через черный ход в темный холодный дворик.

Сто раз замечал, что преодоление одного жизненного препятствия приводит только к укрупнению следующего. Причем это знание нисколько не ослабляет волю к преодолению. Уйду я или останусь, тучи не рассеются. Из каждого сценария выпирали только худшие стороны.

Щит, внесенный с улицы, был покрыт тающим под пальцами инеем.

Вечером, придя с работы, я понял, что не могу сидеть дома. Дом перестал быть уютным, как будто это был уже не мой дом. Я хотел забыться, выпутать голову из замотавшей ее мороки. Наскоро переодевшись (почему запах потной одежды в нервные дни так отличается от запаха обычной трудовой усталости?) и поев, я пошел шататься по улицам. Редкие фонари стояли вдоль холодных темных улиц, как в траурном карауле. Дойдя до пересечения с улицей Коминтерна, я подумал про Фуата.

На сей раз мать Фуата встретила меня безо всякого недоверия, вызвала с кухни сына, что-то опять сказав ему по-татарски.

– Мать говорит: «Твой кудряш пришел», – в голосе Фуата слышалась теплая ирония, относящаяся к матери, но прихватывающая заодно и меня.

Я сел молча, поглядел на него. Он тоже поглядел на меня, открыл секретер, где пряталась настольная лампа и еще несколько книг. Принес с кухни и поставил на откинутую крышку две чашки с чаем, сахарницу и тарелку с загорелыми ванильными В очередной раз я обратил внимание на то, как дорожают вещи в его руках.

Я ни о чем не просил, не рассказал о том, что произошло на работе. Просто молчал. Фуат протянул руку внутрь секретера и вынул из дружного отряда корешков небольшой толстенький томик. Видно было, что книжку эту он читает постоянно. Да и все книги его крохотной библиотеки казались отмечены и преображены его чтением. Книжка почти сразу открылась там, где нужно, и он начал:

Деревья складками коры

мне говорят об ураганах...

Читал Фуат своим обычным голосом, совсем не глядя в книгу. Это не было декламацией, также как движения его рук не были жестами. Я слушал. С душой что-то делалось. Что-то вроде начала ледохода.

Возможно, кто-то думает, что лучше всего стихи может прочесть автор, потому-де, что он лучше других их понимает. Ну да, понимает он их, конечно, неплохо, хотя тоже всего лишь на свой лад, но написать стихи и прочесть их – совсем разные виды творчества. А уж как поэты умеют убивать стихи своим чтением! Как захлебываются и тонут слова в волнах их нарочито-самозабвенных завываний!

Актер-чтец умеет прочесть стихи гораздо лучше поэта. Но и актеры зачастую портят стихи излишней выразительностью и индивидуальностью трактовки. Актер любит показать в стихах себя. Чтобы все поразились тому, как он замечательно читает, какой он блистательный актер и тонкий интерпретатор. А в результате стихи искажаются, подкрашиваются чрезмерной особостью подачи и становятся не просто стихами, а стихами от Качалова, от Покровского или от Казакова.

За всю свою жизнь я ни разу не слышал, чтобы кто-то читал стихи лучше Фуата. Он произносил слова тихо и сосредоточенно, практически не интонируя. Чтение завораживало тем, что слова произносились словно впервые, не засаленные вековым обиходом. И музыка слов была музыкой смысла, а не эмоций чтеца.

Сквозь рощи рвется непогода,

сквозь изгороди и дома,

и вновь без возраста природа,

и дни, и вещи обихода,

и даль пространств – как стих псалма.

Мысли о работе, о неприятностях, о тревожных перспективах судьбы вдруг куда-то пропали. Я слушал, забыв о себе, и с абсолютно новым чувством погружался в сумрачный пейзаж и в то же время слышал сияющую тишину, в которой пребывали слова. Такая пространная тишина бывает, как я потом убедился, только в настоящих стихах. Этой тишины нет в пустых комнатах, в безлюдье садов, на вершинах гор. Она другая – спокойная тишина истины, гладкая тишина вечности, мирная тишина Бога в душе.

Так ангел Ветхого завета

искал соперника под стать,

как арфу, он сжимал атлета,