Шагнув ко мне, покоритель границ сказал ласково:

— Извините, напарник, зря мы тут столько болтали про всякие ужасы. — Он опустил руку мне на плечо и прибавил: — Вы наработались сегодня, старина. Давайте помогу вам встать и провожу домой.

В обычной ситуации я ответил бы на предложение Крокетта проводить меня на Эмити-стрит вежливым, но твердым отказом, поскольку, несмотря на поздний час и пугавшие меня пустынные дороги, простиравшиеся между домом Монтагю и моим жилищем, в нормальных обстоятельствах я бы не нуждался в подобной помощи. Но чудовищные события этого дня до такой степени расстроили мои нервы, что я не только принял предложение полковника, но и положительно обрадовался ему.

Даже в обществе Крокетта долгий путь домой казался весьма утомительным, учитывая мое состояние полного эмоционального и физического истощения. Читатель легко вообразит мое радостное удивление и даже восторг, когда, выйдя вместе с Крокеттом из обиталища Монтагю, я увидел возле крыльца красивую коляску, поводья которой были обмотаны вокруг коновязи.

Развязав поводья, полковник сел в экипаж и пригласил меня сесть рядом.

— Мистер Поттер, хозяин гостиницы, одолжил мне эту тележку на то время, что я остановился в Балтиморе, — сообщил мне мой спутник, пока я устраивался. — Сказал, что человек в моем положении должен разъезжать по всей форме. — И, подернув поводья и прищелкнув языком, Крокетт заставил лошадку стронуться с места.

Пока мы ехали по залитым лунным светом улицам, ритмичное колыхание коляски в сочетании с глухим перестуком копыт по камням мостовой погрузило меня в состояние близкое к месмерическому трансу. Веки словно свинцом налились — голова опустилась на грудь — плечи согнулись — рот слегка приоткрылся. В этом полусонном состоянии, лишенный не только дара речи, но и способности связно мыслить, я тупо сидел подле своего спутника и до такой степени не замечал даже, как и куда перемещается наш экипаж, что вздрогнул и чуть не вскрикнул, когда коляска внезапно остановилась и покоритель границ возвестил:

— Прибыли, старина! Отправляйтесь-ка вы прямиком в постель. Чтоб меня горохом пристрелили, если вы не вымотались вконец!

С бессвязными выражениями благодарности я выбрался из коляски и побрел к двери в свой дом.

— Завтра вечером загляну повидать вас и ваших славных девочек, — сказал на прощание Крокетт и, ловко маневрируя, развернул коляску и направился обратно в ту сторону, откуда мы приехали.

Душевная усталость достигла такой степени, что я не понял последних слов Крокетта и не догадывался, с какой целью он собирается навестить мой скромный домашний очаг, да и не беспокоился об этом. Все мои помышления в тот миг сосредоточивались на прекрасном, несказанно желанном предмете, пребывавшем за стенами моего жилища. Я подразумеваю, конечно же, свою постель.

Вез шума проскользнув в дом, я аккуратно прикрыл за собой дверь и чуть помедлил в прихожей. Внутри было тихо и темно, как в гробнице. Очевидно, Матушка не заметила, как я тайно покинул наше жилье после ужина. Если бы мое отсутствие было обнаружено, я бы, конечно же, застал ее за кухонным столом, тревожно ожидающей моего возвращения.

Я пробрался по неосвещенному, но знакомому мне даже на ощупь коридору до своей комнаты, осторожно приоткрыл дверь и проник внутрь. Занавески на окне оставались незадернутыми, и лунный свет, призрачный и бледный, струился сквозь незакрытые окна. Столь велика была моя усталость, что необходимость сменить уличную одежду на ночную рубашку повергла душу в отчаяние. Доковыляв до постели, я рухнул лицом вниз и тут же погрузился в сон.

Для тех, кто каким-либо физическим или эмоциональным недугом был на долгое время лишен отдыха, не остается ничего столь страстно желанного ни на земле, ни на небе, как сон.

С мучительной ясностью эта истина воплощена в пользующемся заслуженной славой монологе раздираемого страстями протагониста шекспировского «Макбета», этой величественной, хотя не вполне продуманной по своим мотивировкам трагедии:

Почудился мне крик:

«Не надо больше спать! Рукой Макбета

Зарезан сон!» — Невинный сон, тот сон,

Который тихо сматывает нити

С клубка забот, хоронит с миром дни,

Дает усталым труженикам отдых,

Врачующий бальзам больной души,

Сон, это чудо матери-природы,

Вкуснейшее из блюд в земном пиру.[33]

Но хотя мало в литературе пассажей, способных сравниться с этим своей возвышенностью, здесь не отражен столь же существенный противоположный феномен, а именно: до какой степени сам сон порой оказывается источником не исцеления, утешения и ободрения, а совершенно иных состояний — нервного возбуждения, душевной тревоги и обессиливающей усталости.

Таков, увы, был эффект беспокойной, мятущейся дремоты, в какой я пребывал в ту ночь. Я пробудился с рыданием от преследовавшего меня наваждения, в котором химерическая тварь, имевшая крылья коршуна, женское лицо и тело и ноги паука, преследовала меня по закоулкам подземного лабиринта, и остался лежать, распростертый на кровати, дико озирая стены своей спальни. Судя по заливавшему комнату яркому дневному свету, я сделал вывод, что утро давно прошло, а сверившись с часами, к своему изумлению убедился, что близится полдень!

С трудом поднявшись, я постоял минуту, прислушиваясь к ударам пульса в голове, как человек, вновь привыкающий ходить по твердой земле после продолжительного морского вояжа. Наконец головокружение отступило, и, неуверенными шагами приблизившись к умывальнику, стоявшему в дальнем углу моей комнаты, я плеснул себе в лицо пригоршню холодной воды, прежде чем решился бросить взгляд в зеркальце для бритья.

Изнурительные последствия долгой и до крайности тяжелой ночи были со всей очевидностью запечатлены у меня на лице. От одного вида моего отражения в тусклом стекле, этой бледной, тощей физиономии, лиловых мешков, свисавших под глазами, тонкой сетки алых капилляров, испещрившей сами глазные яблоки, у меня вырвался вздох отвращения. С судорожным трепетом отвернувшись от зеркала, я вновь пересек комнату и вышел в коридор.

Мой остро восприимчивый слух был сразу же поражен не каким-либо особым звуком, но напротив того — абсолютным отсутствием акустических стимулов. Глухая, почти сверхъестественная тишина окутывала дом, как будто кроме меня в нем не осталось других обитателей. Это впечатление подтвердилось, когда, позвав сестрицу и Матушку, я не получил ответа.

Весьма озадаченный столь странным, столь необъяснимым отсутствием моих любимых, я проследовал в кухню, где загадка сразу же разъяснилась. На столе на моем месте рядом с тарелкой с хлебцами и кусочком копченой ветчины обнаружился листок бумаги, надписанный аккуратным, хотя несколько детским почерком моей дражайшей Матушки: