Дорогой Эдди,

мы пошли на рынок купить все необходимое к ужину с полковником Крокеттом. Мы вышли из дому в 11. Дверь в твою спальню все еще была закрыта, и там было тихо. Милый Эдди! Как хорошо, что ты наконец выспишься. Вот твой завтрак, дорогой.

Вернемся позже.

Твоя Матушка.

Тут мне припомнилось торжественное обещание Крокетта зайти в другой раз и прослушать весь сестрицын репертуар баллад. Разумеется! Так вот на что он намекал вчера вечером, прощаясь со мной! Экстраординарные события последних суток изгладили из моей памяти всякое воспоминание о намеченном визите полковника.

Предстоящий вечер с покорителем границы наполнил мое сердце тоской. Среди наших общественных обязанностей едва ли найдется более тягостная, нежели разыгрывать гостеприимство, когда душу терзает забота. Но не было ни малейшей возможности уклониться от намеченного мероприятия или перенести его. И сестрица с такой радостью предвкушала этот вечер, что я не видел иного выхода, кроме как склониться перед его неизбежным и скорым наступлением.

Подкрепившись незатейливым, но питательным завтраком, который оставила мне Матушка, я поднялся из-за стола и возвратился в свой кабинет, со стыдом сознавая, сколько уж дней миновало с тех пор, как я в последний раз предавался своему творчеству. Сроки сдачи в ближайший номер «Южного литературного вестника» обещанной сенсационной повести сильно затягивались, но браться в этот момент за художественное сочинение казалось заведомо обреченным на провал предприятием. Чересчур отчетливое воспоминание об ужасе, пережитом мною накануне, об изуродованном теле старика, погребенном под половицами собственного дома, пресекало любое усилие фантазии, без коего не может возникнуть произведение искусства.

Сверх того, пока нынешний кризис не был преодолен, мне следовало посвящать все усилия его разрешению. Если неопознанный преступник остается на свободе, ни один человек в городе не может считать себя в безопасности. И должен признаться, что мной в этом расследовании руководил и другой, более эгоистический интерес: последняя встреча с темной, пугающей женской фигурой в полумраке обиталища Монтагю укрепила во мне уверенность, что обрушившийся на наш славный город кошмар имеет какое-то — пока не ясное мне, но оттого не менее очевидное — отношение ко мне самому.

Прикрыв за собой дверь кабинета, я прошел к письменному столу. В тот момент, когда я опускался на стул, взгляд мой упал на пожелтевшую вырезку из газеты с обзором давнего выступления моей матери в театре на Фронт-стрит. Едва я заприметил эту статью, лежавшую на том же месте, где я оставил ее накануне, внезапная мысль поразила меня.

До того момента я изучал эту вырезку исключительно с целью выявить наиболее известных из присутствовавших в публике горожан, имена которых упоминались в заметке.

Теперь же мне пришло в голову, что ключ к загадке следует искать в другой, а именно в конкретной пьесе, которую давали в тот достопамятный вечер 1807 года. Как читатель, конечно же, помнит, то была великая трагедия Шекспира «Король Лир», в которой моя мать стяжала единодушные взволнованные аплодисменты за вдохновенное исполнение роли Корделии — святой, обреченной дочери престарелого монарха.

Я достал с полки зачитанную книгу — полное издание драматических произведений Шекспира — и, вернувшись за стол, раскрыл тяжелый том в кожаном переплете на нужной странице. Минуту спустя я до такой степени погрузился в этот величественный (хотя, признаться, местами несколько затянутый) шедевр, что перестал замечать свое окружение.

К тому времени, как я достиг почти нестерпимой развязки, глаза мои были влажны, грудь вздымалась и густой ком слизи, именуемый globus hystericus, перекрыл мне гортань. Потрясающий образ затравленного старика, баюкающего труп жестоко обиженной и все же неизменно ему преданной дочери, оказался не по силам для моих и без того перенапряженных нервов, тем более что перед моим мысленным взором безжизненная фигура в объятиях глухо завывающего короля превращалась в мою покойную мать. Отложив в сторону тяжелую книгу, я уткнулся лицом в ладони и горько заплакал.

Постепенно поток слез унялся. Столь мощным, столь неотвратимым было заклятие, налагаемое возвышенным гением Шекспира, что вскоре я снова потянулся за книгой и заглянул в другую его пьесу — потом в еще одну — ив еще одну. От этого занятия меня ненадолго оторвало возвращение Матушки, которая заглянула ко мне в комнату сказать, что они с сестрицей возвратились с рынка. Несколько минут мы провели в приятной, хотя не слишком поучительной беседе, а затем я вернулся к чтению. Так протекали часы, пока угасающий свет за окном кабинета не возвестил мне о скором приближении вечера и визите полковника Крокетта.

Часто отмечалось, что не имеющие себе равных творения Шекспира вмещают весь человеческий опыт, все, что нам дано знать о природе, человеке и о «бедном, голом двуногом животном»,[34]которое обитает на этой земле. Вот почему английский поэт Кольридж,[35]чьи мнения о литературе, не всегда оригинальные, всегда звучат чрезвычайно авторитетно, справедливо назвал Стратфордского Лебедя так: «несметнолик Шекспир»[36]И если б когда-нибудь я оказался на борту океанского судна, чей экипаж, взбунтовавшись, в жестокой резне расправился бы с офицерами, а немногих уцелевших пассажиров предал на волю волн в скудно снаряженной шлюпке, и случись так, что волны выбросили бы меня на тропический остров, обитаемый лишь дикими каннибалами, ядовитыми змеями и кровожадными хищниками, полагаю, я бы и там нашел утешение, если бы моим постоянным спутником оставался этот том в кожаном переплете — непревзойденный опус Шекспира.

Чтение «Лира» и других пиес в тот день укрепило во мне ощущение почти сверхъестественного изобилия неистощимого воображения Барда. Кажется, все аспекты бытия отражены в его трудах, каждая степень благородства и низости, предательства и самоотречения, любви и ненависти, возвышенной трагедии и грубой, буйной комедии. И только одну маленькую деталь я так и не обнаружил на этих страницах.

Как бы я ни старался, я не нашел ничего, что могло бы пролить свет на значение угрюмого, непостижимого слова «NEVERMORE».

Среди бесчисленных примеров несравненной мудрости, содержащихся в корпусе пьес Шекспира, я числю бессмертные слова меланхолического Жака из пасторальной комедии «Как вам это понравится»: «Весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актеры».[37]Принимая во внимание, в какой степени каждому человеку с самого раннего детства приходится скрывать глубины своего существа за маской общепринятых приличий, мы вряд ли осмелимся оспаривать фундаментальную истину этой сентенции.