Но это, повторяю, западный пример самоидентификации. И западные шуточки по поводу нежелания акцентировать тему. У нас в Израиле все гораздо сложнее. Да и с шуточками тут следует быть осторожней.

На днях звонит приятель, он в стране недавно, не все понимает, не во все может вникнуть, поэтому время от времени сверяется: правильно ли поступил, правильно ли понял ситуацию.

– Слушай, – говорит, – со мной вчера произошло нечто страшное. Объясни пожалуйста, что это было?…

И нервно рассказывает:

– Подхожу к остановке автобуса, там стоит приличная пожилая женщина, по виду наша. Я вежливо спрашиваю – давно ли нет автобуса? А она мне отвечает по-русски: «Я не говорю на вашем свинячьем языке».

Ну, приятель мой – человек остроумный, язвительный, за словом в карман не лезет. В первую минуту он, конечно, обалдел от такого неожиданного хамства, потом говорит:

– Мадам, это же прекрасно! Вот я сейчас называю вас «старой блядью», а вы – ну ничего не понимаете!

И пошел прочь от остановки, чтобы рядом с этой теткой не стоять.

И все-таки страшная растерянность вот уже второй день никак его не покидает.

– Что это было? – взывает он к моему израильскому опыту. – Кто из нас сумасшедший – я, или она?

– Ни ты, ни она, – объяснила я. – Скорее всего, эта женщина из так называемых «польских детей», то есть еврейских детей из Польши, которые были спасены из концлагерей и попали в Израиль не прямым путем, а через Советский Союз. Многие из них отлично говорят по-русски, потому что несколько лет мыкались по советским детским домам, где-то под Джизаком, под Самаркандом.

Детская память цепкая, язык в ней застревает на всю жизнь… Но голод, унижения, одиночество, которые этим детям пришлось пережить, тоже дают себя знать. Возможно, звучание русского языка не вызывает в их душе радостных эмоций. Возможно, в тот день у женщины были какие-то неприятности, скверное настроение. А тут еще ты подходишь к остановке и, без обиняков, обращаешься к ней по-русски, то есть, идентифицируешь как «свою». И она, как могла, объяснила тебе, что думает о всей твоей общине.

Что, кстати, абсолютно не исключает ее хорошего отношения к каким-нибудь соседям из России. Или к «русскому» кардиологу из ее больничной кассы, или к «русскому» педагогу ее дочери. И уж точно, если б в эту минуту какой-нибудь террорист из ХАМАСа с криком «Аллах акбар!» зарезал бы тебя, она, обливаясь слезами, пришла бы к твоей семье на «шиву»… Просто этот тяжелый климат, эта нервная жизнь, это постоянное напряжение в воздухе воспламеняют любую эмоцию до пожара.

Все общество искрит бенгальским огнем национального темперамента.

По поводу же национального самоощущения… У многих людей на этой земле оно сливается с ощущением исторической протяженности поколений.

Моя знакомая, ученица Юрия Лотмана, рассказывала, как на одной из лекций известного ученого некий студент поднялся и спросил: «Профессор, рассказывая о Библии и евангелиях, вы все время говорите о древних евреях. Почему ни разу вы не упомянули русских, украинцев, эстонцев?» Лотман задумался на мгновение и сказал: «По техническим причинам».

Так вот, о технических причинах. Не так давно израильские археологи обнаружили чрезвычайно ценную находку: бронзовый бюст императора Адриана. Того самого Адриана, который переименовал Иудею в Палестину (что нам до сих пор аукается), велел распахать плугом Иерусалим, переименовал его в Элию Капитолину и издал указ, по которому евреи не имели право ступать на территорию города. Кстати, этот указ какое-то время действовал. Кажется, полгода…

Адриан правил недолго, так что его бронзовый бюст действительно редкая и ценная находка. Поместили его в музей Израиля под стеклянным колпаком. И вот, каждый год в день Независимости некий старичок, в прошлом – боец подпольной еврейской террористической организации «ЛЕХИ» (которая боролась против власти англичан в Палестине) – является в музей, становится против бюста императора Адриана и говорит ему:

– Ну, Адриан?! Где ты, а где мы!

Честно говоря, завидую этому старичку, его ощущению своего народа, как некой целокупной, неделимой памяти, протяженной в поколениях, исторически преемственной общности…

Сама я и сейчас, спустя почти десяток лет жизни здесь, не могу безоговорочно назвать «своей» эту пеструю общность, эту, булькающую на солнце, горючую смесь. Хотя, иногда бывают поразительные порывы кровной причастности.

Помню в один из дней войны в Персидском заливе я возвращалась с работы в автобусе. Разумеется, как и у всех израильтян в те месяцы, у меня с собой была коробка с противогазом. Она редко раскрывалась днем, воздушную тревогу, как правило, объявляли ночью, на рассвете. Впрочем, существовала и инструкция на тот случай, если сирена воздушной тревоги застанет в транспорте. Автобус должен был остановиться, пассажиры – надеть противогазы… Рядом со мной сидела совсем ветхая старушка, у нее было спокойное и даже отрешенное выражение лица…

Я вдруг подумала – еще не хватало, чтоб сейчас завыла сирена! Как мне тогда быть и что делать с этим божьим одуванчиком? Да она умрет от страха тут, на моих руках. И, как водится в таких случаях (не поминай черта всуе!), именно взвыла сирена. Старушка обернулась, внимательно посмотрела на меня, сказала спокойно: «Не бойся, девочка» и стала быстро раскрывать мою (!) коробку, чтобы помочь мне надеть противогаз.

И вот тогда перед моими глазами мелькнул выколотый на ее предплечье синий лагерный номер.

Она-то не боялась этой дурацкой воздушной тревоги. Она прошла такое, по сравнению с чем воздушную тревогу в израильском автобусе можно было даже считать развлечением.

Помню, в ту минуту меня окатило безысходно горькой волной родственности. Буквально: пронзило трагическое ощущение длящейся в тысячелетиях обреченности, потрясла извечность – не ситуации, не жизни, не судьбы… а экзистенциальной невозможности увильнуть от участи всего народа…

Говорят, повстречав за границей соотечественника, израильтянин от избытка чувств бросается ему на шею. Не знаю. По-моему, израильтяне за границей – это особый жанр, особое батальное полотно. Они все время и везде орут. Их видно: на улицах, в магазинах, в музеях, в кафе, на вокзалах и в аэропорту. Итальянцы тоже ведут себя за границей весьма свободно. Но условно говоря, итальянцы меня не волнуют, мне за их державу не обидно. И где-нибудь в Амстердаме на площади Рембрандта, услышав за спиной радостный вопль на иврите: «Офир, Офир, глянь на эту прикольную штуку, ой, я умираю!» – я стискиваю зубы и говорю мужу: «Господи, ну почему они везде орут!» На что он мне спокойно отвечает – евреи, мол, столько веков повсюду вынуждены были говорить вполголоса, что до сих пор наораться не могут.

Я стесняюсь израильтян за границей так же, как стеснялась бабушки, которая в трамвае говорила с соседкой на идиш. Я дергала ее за подол и шипела: «Бабушка! Говори по-русски!» Кстати, поскольку человек платит по всем счетам, заплатила и я: по приезде моя пятилетняя дочь требовала, чтобы, заходя за ней в садик, я не говорила по-русски.