– За что мне все это, за что, – бормотала она, ненавидя в это мгновение особенно остро все, что оставила позади.

– Какие вкуууусные мандарины! – изогнулась Саломе и положила в рот дольку.

– Добытчица ты наша! – подхватил Гоги. – Надо бы на тебе жениться – теща всегда накормит!

Все захохотали, Марех подняла брови, но секунду спустя тоже засмеялась.

– Кому ты нужен, алкашня, – бросила она Гоги.

– У тебя там небось поклонник имеется? Деревенский бугай, сад мандариновый на двадцать тонн! «Волга» последней модели!

– Говорю же, надрался и несешь Бог знает что, – рассердилась Марех, подхватила свой кофе и вышла на балкон.

В комнате ничего не изменилось, все продолжали зудеть, хихикать и танцевать. Никто не вышел за ней следом. Марех прикурила и с наслаждением выпустила дым в морозный воздух. Ей нравилось рассматривать свои пальцы с маникюром, вдыхать запах блузки только из-под утюга, нравилось, что можно ходить в странных брюках, что на нее смотрят на улице, нравилось не спать до утра, пить залпом водку, и никто тебе не указ.

Из-за приоткрытой двери слышался приглушенный разговор:

– Не, эта слишком развязная. Куда мне жениться, елки-палки, сума сошел?!

– А сестра ее? Моделька почти!

– Глуповата. Иногда это хорошо, но есть же всему предел, грешно обижать малолеток.

– А-ха-ха, можно подумать, ты бы отказался!

– Это совсем другой вопрос, деликатный. А эта тебе как?

– Простая слишком. Нет, не простая, а наивная, что ли. С ней хорошо дружить. Или стареть.

– Нет в мире совершенства. Если бы их перемешать, одна приличная баба получится, а по отдельности – каждая на троечку. Или были бы они уже окончательно веселенькие, а так – ни два ни полтора, детский сад какой-то.

– Ну, может, еще выгорит с какой-нибудь. Даром, что ли, мы тут каждый вечер шампанское распиваем?

– Ты не забывай – у них родители есть. Это тебе не Европа, хы-хы.

Марех тщательно затушила сигарету, посмотрела с балкона на пустую улицу: влажный асфальт поблескивал под фонарями, город спал, завтра будет то же самое.

Сад ластился к ногам хозяина, оглаживал ветками по плечам, подставлял самые пахучие плоды, укрывал его листьями от посторонних глаз.

Хозяин жил здесь почти целыми днями – сколачивал ящики, строгал из поленьев узловатые ложки, вычищал русло ручейка, копал прудик для будущих уток. Еще надо подновить курятник, перекрасить двери и оконные рамы, починить крышу в хлеву – не иссякнет дело у человека на своей земле.

Все равно его не принимают люди, а почему – сами не ответят. Если пройтись по всей деревне, в каждом доме свой грех и своя ложь. Убивают друг друга жестоко и бессмысленно – за что? За деньги, за дурь, за глупое слово, от слепой ярости, по пьяни, уродуя свою и чужую жизнь и множа зло.

Вот взять хоть эту старую сплетницу, Зекие. Двух дочерей в доме держит и замуж не выдает, карга старая. Все ей женихи не те, а девки истаяли, ссохлись и постарели в глуши. Матери нужна прислуга на старости лет, и больше ничего, а вылетят птенцы из гнезда, и поминай как звали. И эта ведьма будет на меня смотреть, поджав губы?!

А Юсуф? Чем он так хорош, что вся деревня к нему на поклон ходит? Огромный сад и куча денег, а семья живет в громадном пустом доме несчастная. Сколько раз не платил батракам после сбора урожая – и ничего, сходит ему с рук.

Циала не могла родить сына, уговорили одну из дочек родить специально для них наследника.

Записали на свое имя, мальчик растет и бабушку называет мамой, а мать – сестрой! Как будто так и надо, сумасшедшие люди. Как будто, если они оставили бы свой идиотский сад дочери, фамилия бы пропала.

Куда ни кинь глаз, везде не слава Богу.

И ничего! С ними по-прежнему все здороваются, принимают в доме, прощают, забывают им грехи. Чем же мой грех настолько хуже, думал Йоска, я убил, но за доброе имя семьи. Не просто так, не ради выгоды. Чтобы на детей не легло пятно позора, чтобы смотреть в глаза людям прямо и не стыдиться. Что же тут странного? Разве можно было продолжать жить спокойно, зная об этом уродстве? Если они согласны, то я – не могу. Неужели нет никого, похожего на меня?!

Мой грех уже давно искуплен, я начинаю все заново. Не отступлю и построю хоть маленький, но правильный и свой мир. Жалко, что нет никого в целом свете, кто бы меня полюбил.

Люди раздражают, но все равно к ним тянет. Одному не вытянуть, если даже не с кем поделиться, какое небо было сегодня на закате.

Спохватился – небо темнело, стремительно собирались тучи, в воздухе потягивало влажной тяжестью, еще минута – и вода бросится вниз безглазым потоком, сбивая последние нежные плоды.

Такси долго буксовало, но так и не смогло одолеть размокший после дождей подъем, и Марех прошла оставшийся путь до дома родителей пешком.

Красная земля остывала после лета, но здешней зелени холод нипочем: только фруктовые деревья облетали, да цветочные клумбы сверкали поздними отчаянными красками. В последний раз Марех пробегала по этим местам еще маленькой, как раз той самой девочкой с бантами, и с тех пор соседские дома изменились, стали шире, ниже и темнее.

Потом она проезжала тут только на машине и запомнила среди прочих заброшенный домик и одичавший сад этого ужасного Йоски.

Сейчас его дом было не узнать. Она ускорила шаг, но успела обшарить глазами чистый двор с выложенными булыжником дорожками, ровные клумбы вдоль забора и стен, выскобленные до серебряного блеска котлы, идеально уложенную поленницу и сад, подстриженный и причесанный, как выпускник на торжественной линейке. Под навесом стояли ящики с собранными мандаринами – мелкими, одичавшими за время отсутствия хозяина. Всю эту педантичную аккуратность немного портила выцветшая темная тряпка, приколоченная над входной дверью. Смутная догадка пробежала в голове у Марех, что-то эта тряпка напомнила, но слишком многое надо было обдумать, и она отвернулась к дороге.

В такую погоду попрятались все: и собаки, и куры – и пришлось долго стучать в наглухо запертые ворота и звать папу.

– Па-а! Папа! Вы что, спите, что ли?! Сколько можно вас звать! Я сама же эти ворота не открою, совсем оглохли!

Возле печки Марех сняла резиновые боты и принялась греть ноги.

– Промокли? Может, попаришь? Вода есть горячая, – засуетилась мама.

– Нет, просто замерзла. Надо было еще пару носков надеть. Я посплю, ладно?

– Мне кур кормить, а ты ложись, – сказала мама и ушла в осенний холод, уже настоящий, предзимний, ничего не обещающий.

Папа при свете лампы читал, держа на отлете журнал.

– Очки надо новые купить, а то совсем ничего не вижу, – вздохнул он, провел ладонью по лицу, разгоняя сон, и зевнул со вкусом.