Они наблюдали за тем, как люди прогуливались по парку, женщины под ручку с «люфтваффе» как ни в чем не бывало. Они сидели вдвоем среди цветов, цветы лезли из кожи вон, и он рассказал ей в той же беспечной манере о трех увиденных им вещах.

Он видел казино в Ницце, которое перестало быть казино и стало складом матрасов, там нельзя было двигаться из-за высоких груд, которые местные жители пожертвовали беженцам.

Он видел людей, расстрелянных из самолетов, по обочинам дороги, выходящей из города.

Он видел мать и ребенка, которых казнили – расстреляли и сбросили в одну могилу. Мать заставили снять с себя одежду, ребенка бандиты похоронили одетым, швырнули его на мать сверху.

Теперь вам больше не нужно ничего мне рассказывать, – сказала она.

Но он назвал ей свое имя – имя, под которым сейчас проживал. Ханна назвала ему свое французское имя. Она сказала, что у нее нет документов.

Он рассказал ей, как обнаружил на дороге настоящую «Бентли». Что-что? Она не знает, что такое «Бентли»? Он рассмеялся. «Бентли» – английская машина, очень изысканная, и ее бросили, – дверца нараспашку, двигатель еще работал, – бросили англичане, торопившиеся на последний корабль, который должен был доставить их обратно в Англию. Еще он нашел на той же дороге велосипед, оставленный точно так же, привязал его к крышке багажника и доехал на машине, куда смог добраться. Когда кончился бензин, пересел на велосипед и проехал на нем остаток пути до Тулона. Встретил там садовников. Они выдают себя за садовников. Неплохие причем садовники. Садовничают по всему Югу.

Бывали когда-нибудь? – сказал он. – Вам понравится.

Он все уладил. Достал ей документы. Перевел через границу зоны. Ей уже недолго оставаться неоккупированной. Ее хотят заграбастать итальянцы. Немцы сначала позволят ее занять, а затем приберут к рукам сами.

Он никогда ни о чем ее не спрашивал.

Она рассказала ему о своей матери, сказала, вся эта история случилась с чьей-то другой матерью. Мать этого другого человека была больна, а лекарства запретили, и она умирала, а медсестер запретили. Тем временем бандиты захватили квартиру и все, что в ней было.

Теперь уже не нужно больше ничего рассказывать мне, – сказал он.

Он подарил ей велосипед.

Сказал, что ее смех – лучший способ зачать и, что бы она ни делала, лучше не смеяться. Затем он по-настоящему ее рассмешил. Невозможно было устоять: он был отличным пародистом. Спародировал консьержку. Спародировал нацистов. Спародировал, как Маршал поливает свои красно-бело-синие цветы в своем саду Азюр. Спародировал всех кинозвезд, которых она вспомнила, смог изобразить Кольбер[48] вместе с Гейблом. Спародировал угрюмую женщину из булочной. Он заставил Ханну смеяться над всем этим, а затем обнял ее так, словно полностью ее понимал, потом он хорошо изобразил и ее саму, но это была совсем другая пародия.

Ханна проснулась, решила, что он уже ушел. Он был еще рядом, курил сигарету. За окном занималась заря.

Новый день, – сказал он.

Мне приснилась гусеница, – сказала она. – Она ползла по винтовке. Это знак – ты как думаешь?

В какую сторону двигалась гусеница? – спросил он.

От рукоятки к дулу, – сказала она.

Прочь от курка, – сказал он.

Да, – сказала она.

Хорошо, – сказал он. – Если тебя будут расстреливать, не дай себя расстрелять гусенице. Скажи ей, что подождешь, пока тебя расстреляет бабочка.

Тогда-то она и рассказала ему первую правду о себе, нечаянно.

(Это было опасно. Нужно было очистить мозги. Нужно было думать не об одной себе. От этого зависела жизнь, и не только твоя собственная. Отец, брат. Мать, слава богу, была в безопасности – на небесах.

Нужно было не знать, знать поменьше. Нужно было найти новые способы думать, говорить и не говорить все подряд.)

Ханна легкомысленно рассказала без утайки об отце и о том, как он любил ловить бабочек, убивать их и прикалывать за стеклом. Она тут же об этом пожалела. В животе екнуло. Затошнило. Подумалось, что ее в любую минуту могло стошнить.

Но Клод пожал плечами, стряхнул докуренную сигарету во вчерашнюю грязную воду в раковине.

Лето не приколешь, – сказал он.

Они поцеловались, встали, привели себя в порядок.

О Клоде она знала лишь то, что этот человек мог подпалить и сжечь мокрую газету.

Благодаря ему всю холодную зиму ей было тепло.

«Бешеные собаки и англичане. Мы – под южным солнцем».

Произнося это, Ханна прижимается лицом к платку на голове ребенка, прижимается так плотно, что платок попадает ей в рот и слова становятся ненастоящими, так что никто не в силах разобрать, чтó она говорит и насколько ее слова осмыслены.

Город цветов – яркое побережье под ярко-голубым небом рядом с ярко-голубым морем, с цветочными полями на холмах над ним, буйно цветущими на благо парфюмерной промышленности, – иззубрен беженцами.

Некоторые крупные отели сколачивают состояния, ведь у некоторых беженцев еще водятся деньги. Большинство отелей помельче разоряются.

После того как Клод исчезает, ей приходится переехать. Она выбирает этот город. Выбирает, в каком отеле остановиться, заметив на лице женщины, подходящей к двери, восторг, когда она видит малышку.

Когда женщина называет свое имя, Ханна тотчас его заменяет. Имени, произнесенного женщиной, больше нет. Теперь Ханна мысленно называет ее мадам Этьенн.

Это мадам Этьенн, молодая, приветливая и такая энергичная, что взбегает по лестнице впереди Ханны с малышкой и ждет на каждой площадке, пока они ее догоняют. Это она открывает дверь под покатой крышей и показывает комнату.

Убитая, знаю, – уже говорит мадам Этьенн, закрывая носком прореху в ковре. – Но если мадам Альбер взглянет… Отсюда видно море.

Мадам Этьенн очень мила с малышкой. Еще она от всей души обещает, что иногда на ужин будет не один лишь турнепс. При этом она подмигивает – а то вдруг не выполнит обещание. Она говорит Ханне, которую уважительно несколько раз называет мадам Альбер, словно Ханна лет на двадцать ее старше, хотя это не так, они явно почти ровесницы, что вчера вечером представители власти вошли в один из кинотеатров городка и заставили работников зажечь свет в зрительном зале! Чтобы можно было понять, кто там кричит или швыряет что-то в экран, как только на нем появляется Маршал, Гитлер или Муссолини!

Мадам Этьенн рассказывает это в блаженном неведении, как если бы говорила: «А на улице дождь!», или «Какой чудесный день!», или «Взгляните на потешную мордочку этой собачонки – не могу удержаться от смеха!», или «На вас сегодня такая прелестная блузка!»