За исключением поездки в приход Сент-Мэри и отсутствия во время сезонов рубки тростника я был постоянно занят на плантации хозяина Эппса. Он считался мелким плантатором. У него было не так много рабов, чтобы держать надсмотрщика, и он выступал в этом качестве самостоятельно. Дабы увеличить свои рабочие силы в хлопотливый сезон сбора хлопка, он имел обыкновение нанимать дополнительных невольников.

В более крупных поместьях, где заняты пятьдесят, сотня, а то и две сотни рабов, надсмотрщика считают человеком незаменимым. Эти джентльмены выезжают в поля верхом; все они без исключения, насколько я знаю, вооружены пистолетами, охотничьими ножами, кнутами, и их сопровождают несколько псов. Экипированные таким образом, они следуют позади рабов, зорко приглядывая за ними. Главным качеством надсмотрщика является абсолютное бессердечие, грубость и жестокость. Его дело – давать большие урожаи, и, если это исполнено, не имеет значения, ценой каких страданий это оплачено. Собак используют, чтобы перехватить беглеца, который может решиться бежать, когда он не в состоянии осилить свой ряд – и так же не в состоянии выдержать кнут. Пистолеты нужны для любых опасных происшествий. Ведомый неудержимой яростью, даже раб порой может обратиться против своего угнетателя.

В прошлом январе в Марксвиле стояла виселица, на которой одним из казненных был раб, убивший своего надсмотрщика. Это случилось в нескольких милях от плантации Эппса на Ред-Ривер. Рабу было дано задание на лесозаготовках. В течение всего дня надсмотрщик отсылал его с разными поручениями, которые заняли столько времени, что он никак не мог выполнить задание. На следующий день он был призван к ответу, но надсмотрщик не счел потерю времени из-за своих же поручений достаточным оправданием и велел рабу встать на колени и оголить спину, чтобы получить порку. Раб и надсмотрщик были в лесу одни – их никто не мог увидеть или услышать. Парень подчинился и терпел до тех пор, пока его не обуял гнев на такую несправедливость. Обезумев от боли, он вскочил на ноги и, схватив топор, буквально изрубил надсмотрщика на куски. Он не делал ни малейших попыток спрятаться, но, напротив, поспешил к своему хозяину, рассказал ему обо всем этом деле и объявил, что готов искупить содеянное зло, принеся в жертву свою жизнь. Его отвели на эшафот, и, когда на шею ему набросили веревку, он не выказал ни смятения, ни страха, и последние его слова оправдывали совершенный поступок.

Кроме самого надсмотрщика под его началом есть еще погонщики. Число их пропорционально числу работников в поле. Погонщики – это чернокожие, которые, помимо исполнения своей равной доли работы, должны сечь кнутом провинившихся из своей артели. Кнуты висят у них на шее, и, если они не пользуются ими как следует, их самих секут. Однако у них есть некоторые привилегии. Например, во время рубки тростника работникам не разрешается сидеть достаточно долго, даже чтобы они успели съесть свой обед. Тележки, наполненные кукурузными лепешками, испеченными на кухне, привозят на поле в полдень. Надсмотрщики раздают лепешки, и их необходимо съедать с наименьшей возможной задержкой.

Если раб перестает потеть (что нередко случается, когда задание превышает его силы), он падает на землю и становится совершенно беспомощным. В этом случае задача погонщиков – оттащить его в тень еще стоящих кустов хлопчатника или тростника либо под сень ближайшего дерева, где его обливают несколькими ведрами воды и используют другие средства, чтобы охладить и вызвать потоотделение, после чего рабу велят вернуться на свое место и продолжать работу.

В Хафф-Пауэр, когда я только прибыл к Эппсу, погонщиком был один из негров Робертса. То был здоровенный бой и жестокий до крайности. После переезда Эппса на Байю-Бёф эта почетная обязанность была возложена на меня. Вплоть до времени моего отбытия оттуда я вынужден был носить кнут на шее, выходя в поле. Если Эппс при сем присутствовал, я не осмеливался проявлять никакого снисхождения, ибо не обладал христианской стойкостью всем известного дядюшки Тома[86], достаточной, чтобы бросать вызов хозяйской ярости, отказываясь исполнять свою службу. Только таким образом мне и удалось избежать немедленного мученичества, которое претерпел дядя Том – и, кроме того, избавить моих товарищей от множества страданий, как это потом выяснилось.

Я вскоре узнал, что Эппс обычно не спускал с нас глаз, даже если не присутствовал в поле лично. С веранды, с какого-нибудь соседнего дерева, с какого-нибудь другого скрытого наблюдательного поста – он неустанно бдел и был на страже. Если один из нас отставал или отлынивал в течение дня, то, когда мы возвращались к хижинам, оказывалось, что Эппсу об этом известно. Для него было вопросом принципа вознаграждать по заслугам любую оплошность такого рода, и тогда не только сам нарушитель непременно получал наказание за свою леность, но и меня тоже наказывали за то, что я это позволил.

Если же он видел, что я пользуюсь плетью не скупясь, он был удовлетворен. Воистину, «терпенье и труд все перетрут», и за восемь лет своего опыта погонщиком я научился владеть кнутом с удивительной ловкостью и точностью, останавливая его на расстоянии волоска от шеи, уха или носа – не касаясь их. Если где-то в отдалении виднелся Эппс (или у нас была причина подозревать, что он рыщет где-то поблизости), я принимался щелкать кнутом направо и налево, а товарищи мои, в соответствии с нашей договоренностью, отшатывались и вопили, словно в адских муках, хотя никто из них не был даже оцарапан. Пэтси пользовалась любой возможностью, если Эппс показывался поблизости, пожаловаться вслух, что Платт лупит ее все время, а дядюшка Абрам, сохраняя свойственную ему честную мину, громко объявлял, что я только что вздул их суровее, чем генерал Джексон своих врагов у Нового Орлеана. Если Эппс не был пьян и пребывал в одном из своих благодушных настроений, это его, как правило, удовлетворяло. Если же он был пьян, можно было наверняка сказать, что пострадает один или несколько из нас. Порой его ярость принимала опасную форму, подвергая угрозе жизнь его рабочей скотины. Однажды этот пьяный безумец решил развлечься, попытавшись перерезать мне горло.

Эппс уехал в Холмсвиль на состязания стрелков, и никто из нас не знал о его возвращении. Когда я мотыжил рядом с Пэтси, она вдруг тихонько воскликнула:

– Платт, видишь, «старый окорок» подзывает меня к себе.

Скосив глаза, я увидел его на краю поля, он жестикулировал и гримасничал, как обычно бывало, когда он был наполовину пьян. Догадываясь о его похотливых намерениях, Пэтси заплакала. Я велел ей не поднимать взгляда и продолжать работать, словно она его не заметила. Однако, догадавшись, в чем дело, он вскоре, пошатываясь, подошел ко мне в ярости.

– Что ты сказал Пэтси? – спросил он, сопровождая свои слова проклятием. Я дал ему какой-то уклончивый ответ, что лишь усилило его ярость.

– Ну-ка, говори, давно ли ты стал владельцем этой плантации, треклятый ниггер? – осведомился он со злобной ухмылкой, при этом хватая меня за ворот рубахи одной рукой, а другую засовывая в карман. – А вот я тебе сейчас ка-ак глотку перережу, вот что я сделаю, – добавил он, доставая из кармана нож. Но он не мог раскрыть его одной рукой до тех пор, пока наконец не вцепился в лезвие зубами. Я видел, что он вот-вот добьется успеха, и почувствовал, что мне надо от него бежать, ибо в своем нынешнем безрассудном состоянии он нисколько не шутил, и это было видно. Рубаха моя была расстегнута спереди, и я быстро повернулся вокруг себя и отскочил от него, а поскольку он продолжал сжимать в кулаке ворот, рубаха соскочила с моих плеч. Теперь мне было нетрудно сбежать от него. Он гнался за мной, пока не выдохся, потом остановился, перевел дух, выругался и возобновил погоню. Он то требовал приблизиться к нему, то пытался меня уговорить, но я старательно держался от него на почтительном расстоянии. В такой манере мы сделали несколько кругов по полю, он отчаянно кидался на меня, а я всегда уклонялся. Это скорее забавляло меня, чем пугало, ибо я хорошо знал, что Эппс, протрезвев, станет смеяться над своей собственной пьяной глупостью. Через некоторое время я заметил, что у дворовой изгороди стоит госпожа, наблюдая за нашими полусерьезными, полукомическими маневрами. Проскочив мимо него, я бросился прямо к ней. Эппс, увидев ее, не последовал за мной. Он оставался на поле еще около часа, и все это время я простоял подле хозяйки, пересказывая ей подробности происшествия. Теперь уже и она разозлилась, равно обвиняя и мужа, и Пэтси. Наконец Эппс пошел к дому, уже почти протрезвевший, двигаясь с преувеличенной серьезностью, заложив руки за спину и пытаясь выглядеть невинным, как дитя.