Попытки побега так же часто случались среди невольниц, как и среди невольников. Нелли, рабыня Элдрета, с которой я некоторое время валил лес в «Большой Тростниковой Чаще», пряталась в зерновом амбаре на протяжении трех дней. По ночам, когда его семейство засыпало, она прокрадывалась в наши хижины за едой, а потом снова возвращалась в амбар. В конечном счете мы пришли к выводу, что прятать ее дольше небезопасно, и она вернулась в собственную хижину.

Но самым замечательным примером успешного уклонения от собак и охотников был следующий. Среди невольниц Кэри была одна по имени Селеста. Ей было девятнадцать или двадцать лет, и кожа у нее была куда белее, чем у ее хозяина или любого из его отпрысков. Нужно было долго изучать ее внешность, чтобы заметить в чертах Селесты малейший след африканской крови. Человеку постороннему и в голову не пришло бы, что она – потомок рабов. Поздно вечером я сидел в своей хижине, наигрывая негромкую мелодию, когда дверь осторожно приоткрылась и передо мной явилась Селеста. Она была бледна и измучена. Если бы из-под земли явился призрак, я был бы меньше поражен.

– Кто ты? – спросил я, после того как с минуту молча глядел на нее.

– Я голодна, дай мне немного бекона, – ответила она.

Мое первое впечатление было таково, что это некая повредившаяся в уме молодая госпожа, которая, сбежав из дома, бредет, сама не зная куда, и что к моей хижине ее привлекли звуки скрипки. Однако грубое хлопковое невольничье платье, которое она носила, вскоре развеяло такое предположение.

– Как тебя зовут? – вновь спросил я.

– Селеста, – ответила она. – Я принадлежу Кэри и уже два дня прячусь среди пальметто. Я больна и не могу работать, и скорее умру в болоте, чем дам надсмотрщику засечь меня до смерти. Собаки Кэри не станут меня преследовать. Их уже пытались на меня натравить. Между ними и Селестой есть тайный уговор, и они не станут обращать внимания на дьявольские приказы надсмотрщика. Дай мне мяса – я умираю от голода.

Я поделился с ней своим скудным пайком, и она, принимаясь за пищу, рассказала, как ей удалось бежать, и описала место, где пряталась. На краю болота, всего в полумиле от дома Эппса, раскинулось большое пространство, простиравшееся на тысячи акров и густо поросшее пальметто. Высокие деревья, чьи длинные ветви переплетались друг с другом, образовали над этими зарослями сплошной полог, настолько плотный, что лучи солнца под него не проникали. Там всегда, даже в середине самого ясного дня, царили сумерки. В центре этого огромного пространства, куда не заглядывает почти никто, кроме змей, – в темном и уединенном месте – Селеста выстроила себе грубую хижину из упавших на землю сучьев и покрыла ее листьями пальметто. Таково было избранное ею обиталище. Она не боялась собак Кэри, так же как я не боялся псов Эппса. Сей факт я никогда не мог объяснить, но есть такие люди, по чьему следу гончие наотрез отказываются идти. Селеста была одной из них.

На протяжении нескольких ночей она приходила в мою хижину за пищей. Однажды наши собаки залаяли при ее приближении и разбудили Эппса, который пошел осматривать окрестности. Он ее не обнаружил, но было решено, что впредь ей негоже приходить на двор. После того как поместье затихало, я относил ей провизию на условленное место, откуда она ее забирала.

Таким образом Селеста провела бо́льшую часть лета. Ее здоровье восстановилось, она стала сильной и крепкой. В любое время года по ночам вокруг болот слышны завывания диких животных. Несколько раз они наносили ей полуночные визиты, пробуждая ее от сна рычанием. Перепуганная такими неприятными приветствиями, она наконец решила покинуть свое уединение. И, разумеется, когда она вернулась к своему хозяину, ее заковали в колодки, выпороли и вновь отослали в поле.

За год до моего прибытия в эти края среди рабов на Байю-Бёф возникло некое организованное движение, которое закончилось воистину трагически. Насколько я понимаю, тогда этот случай широко освещался в газетах, но все, что я о нем знаю, почерпнуто из рассказов родственников тех, кто жил в непосредственной близости от места событий. Эти события стали предметом общего и неувядающего интереса в каждой рабской хижине на байю и, несомненно, будут переданы последующим поколениям как главная невольничья легенда.

Лью Чейни, с которым я впоследствии познакомился, – хитрый, проницательный негр, гораздо более умный, чем бо́льшая часть его расы, но человек беспринципный и предатель по натуре – вынашивал замысел создания достаточно сильной группы, чтобы силой пробиться через все препятствия на соседнюю территорию, в Мексику.

Пунктом сбора было избрано удаленное место в самом сердце болот, расположенных за плантацией Хокинса. Лью прокрадывался с одной плантации на другую по ночам, проповедуя «крестовый поход» в Мексику, и, подобно Петру Пустыннику[92], производил волнение и фурор везде, где появлялся. Со временем собралось значительное число беглецов. Бесхозные мулы, собранная с полей кукуруза, бекон, украденный из коптилен, – все это переправлялось в леса. Экспедиция уже была готова тронуться в путь, когда их укрытие было обнаружено. Лью Чейни, придя к выводу о неминуемом крахе своего замысла, дабы завоевать милость своего хозяина и избежать последствий, которые были неизбежны, решил принести в жертву всех своих товарищей. Потихоньку удрав из лагеря, он объявил плантаторам о числе собравшихся на болотах и, вместо того чтобы правдиво изложить их цель, уверил, что их намерение состояло в том, чтобы выбраться из укрытия при первой удачной возможности и убить всех белых вдоль байю.

Этот слух, все разраставшийся по мере того, как он переходил из уст в уста, наполнил весь край ужасом. Беглецов окружили и взяли в плен, отвели в цепях в Александрию и приговорили к публичному повешению. Мало того, многие заподозренные, пусть и совершенно невинные, были взяты прямо с поля и из хижин и без всякого судебного разбирательства или расследования отведены прямиком на виселицу. Плантаторы на Байю-Бёф наконец начали роптать против такого безответственного уничтожения их собственности, но только когда целый полк солдат прибыл из какой-то крепости на техасской границе, разломал виселицы и открыл двери александрийской тюрьмы, этот самосуд прекратился. Лью Чейни вышел сухим из воды и даже был вознагражден за свое предательство. Он по-прежнему жив, но имя его презирают и предают проклятию все представители его расы в приходах Рапидс и Авойель.

Однако такая идея, как мятеж, не нова среди рабского населения Байю-Бёф. Не раз приходилось мне участвовать в серьезных совещаниях, когда обсуждался этот предмет, и бывали моменты, когда одно мое слово могло возбудить в сотнях моих товарищей-невольников дух неповиновения. Но я видел, что при отсутствии оружия и амуниции (да даже и при их наличии) такой шаг закончится верным поражением, катастрофой и погибелью, и всегда голосовал против.

Я прекрасно помню, какие несбыточные надежды были возбуждены во время Мексиканской войны. Новости о победах армии наполняли большие дома радостью, но в невольничьих хижинах порождали лишь печаль и разочарование. По моему мнению (а у меня была возможность кое-что узнать о таких умонастроениях), на обоих берегах Байю-Бёф не найдется и пятидесяти рабов, которые не преисполнились бы безмерной радости в случае приближения неприятельской армии.