— Вот бедняга! Сам написал прошение в суд на двух тысячах страниц о применении к нему Хабеас-Корпуса![1]Две тысячи страниц! Подробнейшая биография, целая кипа бумаг, начиная с даты его рождения где-то в двадцатых годах, — все написано от руки, с орфографическими и грамматическими ошибками, предложения начинаются неизвестно где и заканчиваются через две-три страницы, все перепутано, свалено в кучу, зачеркнутые слова, примечания на полях и несколько непронумерованных страниц в конце, так называемое «приложение»… Вот после этого вы мне скажите, вас не удивляют порядки в наших тюрьмах? Чтобы у человека было столько свободного времени — явно годы свободного времени, не говоря уже о том, что у него было чем и на чем писать и что кто-то поощрял его к этому: ведь он же написал книгу в две тысячи страниц, которую никто не прочтет!.. Господи! Кто у нас за это отвечает, ну, кто отвечает? Этот вопрос мне хотелось бы задать, и в нашем штате немало людей покраснеет, если я задам его…

— А разве вы не переезжаете в Вашингтон?

— Да, я переезжаю в Вашингтон, но не собираюсь расставаться с Мичиганом — я никогда не расстанусь с Мичиганом.

Беседа перескочила на новую тему — на жителя Детройта, который вздумал выставить свою кандидатуру на пост губернатора штата от демократической партии; он потратил на избирательную кампанию все свои деньги и деньги своей жены — правда, никто не знает сколько, даже хотя бы сколько десятков тысяч долларов; его забаллотировали, и на этом коктейле он не присутствовал, хотя зять его был тут. И зять его был очень пьян.

Миссис Куто, просунув руку под локоть мужа, присоединилась к ним. Она была маленькая, плотненькая, с гладким, без единой морщинки, напудренным лицом, неизменно выражавшим приязнь и удовольствие. Ей было приятно. Держалась она мило. В какую-то минуту он вмешалась в беседу и начала говорить — Элина заметила, что взгляд у нее при этом стал жесткий, и поспешила снова отвести глаза, — а миссис Куто говорила что-то насчет недавно избранного судьи по уголовным делам, которого тут не было, потому что его не пригласили; звали его Пэтрик О'Горман, и он, обычный юрист, выставил свою кандидатуру в судьи — в расчете на свою фамилию, на то, что такая фамилия вызовет в народе симпатию. И победил.

— Вы это серьезно? — воскликнул человек с мешками под глазами.

Да, серьезно.

О'Горман, его жена и друзья сочли, что его фамилия будет хорошо выглядеть на избирательном бюллетене — только и всего; он даже так и сказал в Ассоциации юристов — искренне и чистосердечно, со всею скромностью: никакого опыта работы в публичных организациях у него, мол, нет, он с этим совсем не знаком, но считает, что может пройти на выборах… Ассоциация его не поддержала. Но он все-таки выдвинул свою кандидатуру и прошел значительным большинством голосов.

Беседа вернулась к тому человеку, который выставлял свою кандидатуру на пост губернатора от демократической партии и который…

Элина медленно втянула воздух, словно проверяя себя. Да, ей стало лучше. Теперь ничто ей не грозит. Она взглянула туда, где стоял ее муж, — а он по-прежнему был там же, по-прежнему спорил о чем-то все с теми же двумя людьми. Молодой юрист — специалист по налогам — был явно разгорячен, расстроен. Марвин был, как всегда, красный. Вокруг них группами медленно роились люди, блестящие волосы женщин уложены в безупречные летящие прически, обнаженные руки, у нескольких — обнаженные плечи, — женщины с гладкой розовой кожей, как на дорогих портретах. Охмелевшие, разгоряченные, смеющиеся любому пустяку, готовые смеяться, искушенные в улыбках. Мгновенно, охотно обнажающие зубы, потому что зубы у них — идеальные. Большинство женщин были красивы — безукоризненно красивы. Пожалуй, не столько красивы, сколько милы, приятны, с безупречными, мгновенно расцветающими улыбками и застывшей, обильно опрысканной лаком прической. Губы у них тоже были словно лакированные и непрерывно двигались, рождая слова и улыбки. Элина обратила внимание на очень интересную женщину в длинном до полу платье из зеленого бархата; глубокий вырез спереди доходил у нее до талии, края его были соединены серебряными скрепами.

— А что о нем думает Марвин, Элина?

— Я не уверена… Я не знаю…

Миссис Куто закурила сигарету и энергично выдохнула дым.

— Зато я знаю, что я думаю, — сказала она.

Черный человек в свежевыглаженном белом костюме появился возле Элининой группы, озабоченно стал о чем-то спрашивать. Еще подать выпить? Да, сказал Куто. Да, сказал мужчина с грустными глазами, слегка осклабясь. А мне, пожалуй, хватит, сказала жена Куто. Элина по-прежнему держала стакан, в котором лед давно растаял, превратившись в буро-коричневую теплую водичку: нет, благодарю вас, ничего. Глаза Элины случайно встретились с глазами черного официанта — взгляд у обоих был тусклый, невидящий, словно скрестились в пространстве взгляды двух слепых и застыли, мертвые.

Некоторые люди не видят друг друга — они просто друг для друга не существуют.

На шее у Элины было одно из тех старинных золотых ожерелий, что подарил ей Марвин, — массивное, литого золота, очень красивое. Ей приходилось все время сражаться с этой тяжестью. Ожерелье тянуло в одну сторону, а она тянула в другую. Миссис Куто сейчас залюбовалась им. Кто-то еще залюбовался — какой-то мужчина, но он поостерегся подходить слишком близко. Миссис Куто могла дотронуться до ожерелья безупречно наманикюренным ногтем, — но не мужчина… Впрочем, он почти дотронулся указательным пальцем. Он сказал:

Элина поблагодарила обоих.

В тот день я узнала от них, что матка не умирает: ее нельзя убить. Можно было узнать и еще что-нибудь, но я никак не могла сосредоточиться. Мне было очень холодно. Мне не терпелось уехать домой, уехать домой с моим мужем, очутиться в безопасности дома… но потом я подумала — а что, если я не смогу заснуть, что, если я буду все время чувствовать ее внутри, этот маленький свернутый мешочек…

Мама однажды сказала — Тебе нельзя иметь детей, у тебя для этого неподходящая фигура. Таз слишком узкий. Не порти себя.

В комнату втиснулись новые гости, в воздухе стоял дым, гам и было очень весело, — Элина тоже почувствовала, как ее охватил внезапный прилив веселья, сознание, что ей уготовано судьбою быть тут, стоять тут и скоро уехать домой. А ей хотелось домой, ее поистине неудержимо тянуло сейчас домой, с мужем, в свой дом… Сколько веселящихся людей! Пришлось бы потратить целую жизнь, чтобы узнать их всех. Элина чувствовала себя в полной безопасности среди них, стоя на квадратиках паркетного пола, одна из самых молодых тут женщин — светлые волосы ее толстой сверкающей змеей лежали на затылке, шея была напряжена, ее приятно оттягивало ожерелье. За весь вечер Элина почти не двигалась с места. Другие люди медленно перемещались от группы к группе, отчего все время менялась композиция групп в комнате, но сам зал оставался неизменным, и люди, толпившиеся в нем, тоже были неизменны. Это выглядело как некая игра, в которой квадратики паркета были как бы квадратиками на шахматной доске, а люди — игроками, которые, рискуя собой, храбро ступили на доску, но Элина не знала правил игры, да и не ломала над этим голову.