Старик печально покачал головой, вспоминая.

— Криббен шел впереди, возглавлял процессию, а Магда — сзади, она следила, чтобы дети не нарушали порядка. Маврикий Стаффорд шел рядом с ней, это тот высокий мальчик, о котором я говорил, он выглядел постарше своих лет. Почему-то Криббены обращались с ним не так, как с другими. Потом я узнал, что он был доносчиком. Рассказывал Криббенам обо всем, что другие дети делали неправильно. Высокий, да, но костлявый и двигался неловко. Помню, он усмехнулся, когда проходил мимо меня, так, знаете, нахально усмехнулся, у него еще одного зуба не хватало. Другие дети его не любили, и у них были причины, конечно. Учительский любимчик, вот кем он был. И подлый парень, очень подлый. Просто змея. Я это все узнал, когда в Крикли-холл приехала Нэнси, учительница.

Перси снова замолчал на какое-то время, и Эва подумала, что он, возможно, восстанавливает в памяти портрет Нэнси. Похоже, Перси унесся в мыслях куда-то далеко, затерявшись в другом времени.

— Расскажите мне о ней, — мягко попросила Эва, и старый садовник очнулся, откашлялся, слегка выпрямился.

— Нэнси… Ее фамилия Линит, так маленькую птичку называют — «линит», коноплянка… и ей было всего девятнадцать лет. Хорошенькая девочка, такая хрупкая с виду, но сильная духом, если вы понимаете…

Как и одиннадцать эвакуированных детей, Нэнси Линит тоже была сиротой, воспитанной в закрытом учебном заведении в одном из пригородов Лондона. Когда ей исполнилось шестнадцать, она покинула школу, чтобы посвятить свою жизнь обучению и воспитанию бедных детей, в особенности сирот, как она сама. И она с радостью ухватилась за возможность поработать с сиротами в Холлоу-Бэй. У Нэнси были кудрявые волосы, они светились, как начищенная медь, и падали ей на плечи, — сказал Перси, грустно глядя на Эву. — И добрые глаза, такого же цвета, как лесной орех, и веснушки на щеках, — а выглядела она лет на двенадцать, не больше. Ну, мы с ней вроде как подружились, я и Нэнси. Ох, я знал, конечно, что она слишком хороша для меня, и думал вообще-то, что мне повезло быть рядом с ней только потому, что у нее рука была больная, сухая. Для меня-то это ничуть ее красоту не портило, ни капельки, но другие парни в те дни… Ну, в те дни так уж относились к людям с какими-то недостатками. Это уж потом, когда война закончилась и вернулись все эти пилоты и моряки, с обожженными лицами, да без рук или ног, — ну да, тогда люди начали по-другому относиться к подобным вещам. Хотя и не все, правда… некоторые и по сей день терпеть не могут чужой беды, но я думаю, это дело обычное.

Он снова грустно, очень грустно покачал головой.

— Ну, как бы то ни было, мы с Нэнси подружились… можно даже сказать, я за ней ухаживал… и через нее-то узнал о том, что происходит в Крикли-холле, о том, чего сам не мог увидеть…

Расписание дня детей было строгим и соблюдалось неукоснительно. Они каждое утро вставали в шесть часов, включая и воскресные дни, и, перед тем как умыться и одеться, заправляли свои кроватки. Потом завтракали, потом собирались в большом холле, где Криббен читал им молитву. В восемь начинались уроки в большой классной комнате, она служила также и столовой. Там стояли столы, и складные стулья, и учительский стол с выдвижными ящиками, и раскрашенный оловянный глобус — он стоял на буфете. И еще там была классная доска на подставке. Ланч у детей был в двенадцать, на него отводилось всего двадцать минут, потом ребята должны были заниматься хозяйственными работами: подметали пол, вытирали пыль, полировали мебель. По субботам пол основательно мыли, чистили камины и снова разжигали огонь в гостиной для Криббенов (несмотря на постоянный холод, наполнявший дом из-за подводной реки, бойлер никогда не использовался, и большие железные радиаторы всегда оставались ледяными). Уроки возобновлялись в два часа и заканчивались в шесть. После дети могли читать в спальне до семи, никаких игр им не разрешали, и затем они ужинали. После ужина — купание, причем строго по очереди, у каждого ребенка был для этого свой день. Потом снова собрание для молитвы, и ровно в восемь в доме гас свет — дети ложились спать.

Нэнси сняла комнату в деревне и в Крикли-холл являлась ровно в 7.45 каждое утро, чтобы заниматься с детьми, уходила она оттуда в шесть часов вечера.

— Нэнси больше всего огорчалась из-за того, что детей постоянно наказывали. Криббены их били, иногда кожаным ремнем, но чаще палкой. Нэнси была тихой малышкой, но она ужасно расстраивалась, видя, как обращаются с сиротами. Она много раз пыталась спорить с Криббенами, но боялась заходить слишком далеко, потому что ее могли просто выгнать, а ей нестерпимой стала мысль, что она расстанется с детьми, она просто не могла этого допустить, ведь без нее с ними обошлись бы еще хуже. Однажды она даже повидалась с викарием, старым Хораком Россбриджером, и пожаловалась ему на Криббенов, но викарий слишком восхищался Августусом Криббеном, чтобы прислушаться к Нэнси. Просто велел девушке, чтобы она вернулась к работе и занималась исключительно своими делами. Но я думаю, Нэнси задумала как-то изменить положение вещей, только не знаю, как именно.

Эва вопросительно посмотрела на Перси.

— Что вы имеете в виду? Неужели…

Перси взмахнул рукой, словно в отчаянии.

— Меня как раз в это время призвали в армию. Мне исполнилось восемнадцать, а армия нуждалась в каждом мужчине и юноше, способном взять в руки оружие.

Эва быстро произвела мысленный подсчет. Боже милостивый! Перси уже исполнился восемьдесят один год!

— Мы с Нэнси поддерживали связь, писали друг другу. Но потом письма от нее перестали приходить. В последнем письме, что я получил от нее, она говорила, что решилась окончательно и хочет обратиться к властям, рассказать, что происходит в Крикли-холле. Я тут же написал ей ответ, но больше от нее не было никаких известий. Тогда я написал женщине, у которой Нэнси снимала комнату, и та сообщила мне, что Нэнси бросила работу и куда-то уехала. Магда Криббен как-то пришла в деревню и заявила домохозяйке, что Нэнси прямо сегодня днем возвращается в Лондон и просила забрать ее вещи. Магда ничего больше не объяснила, просто собрала одежду Нэнси и унесла. И больше никто ничего не слышал о Нэнси. Да она почти никого и не знала в деревне, и время было военное — люди то и дело переезжали с места на место. Никто не собирался задавать лишних вопросы.

— Но вы не нашли Нэнси и после войны? — спросила Эва, тронутая романтической историей Перси и Нэнси.

— Ох, я пытался, миссис Калег, уж поверьте, я старался изо всех сил, но меня демобилизовали только в конце сорок шестого, а к тому времени… ну, к тому времени след остыл. Много людей пропало во время войны и, наверное, еще больше пропало после нее. Везде царила путаница, видите ли, разруха, люди пытались вернуться к нормальной жизни — и правительство, и простые люди. У властей не было никаких сведений о Нэнси после сорок третьего года, а с тех пор произошло слишком многое, чтобы кто-то мог беспокоиться о маленьком человеке. Может быть, она вернулась в Лондон, может быть, погибла при бомбежке — тогда ведь то и дело бомбили, а уж что было в сорок четвертом! Тогда налетели большие бомбардировщики, «Фау-два», так их называли…