Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рива почувствовала раскаяние. Она не выходила от матери, но было уже поздно. Операцию матери решил сделать известный хирург, профессор Очкин, который был еще в медицинской бригаде, обслуживавшей Ленина. Тем временем опухоль на шее, вызванная метастазами в лимфатической системе, разрослась, но мать в ожидании операции ходила приободренная. Я бывал в больнице каждый день. Операция сократила ей жизнь, наверное, на год или более, но избавила от мучений. Выяснилось, что рак ее запущен, и думать о лечении поздно. Она вновь подверглась стрептококковой инфекции, которая даровала мне жизнь. Живот ее раздулся. Больница была набита битком, и мать перевели в коридор из послеоперационной комнаты. Мать слабела с каждым днем. «А мой муж был профессор», — сказала она при мне медсестре. Сестра посмотрела на нее недоверчиво. Мать продолжала в сторону: «Я понимаю, что у него могли быть другие женщины, ведь он подолгу не жил дома».
Что за этим скрывалось, я никогда не знал и, вероятно, никогда не узнаю... Мать агонизировала, а я приходил и уходил, как бы не чувствуя всей серьезности происходящего. Я привык к мысли, что она скоро умрет и примирился с этим. Мне казалось это естественным процессом жизни, которая буйствовала вокруг меня. Страдания и смерть выталкивались из моей души.
Рано утром 24 июля Рива, заплаканная, явилась на Волхонку и сказала, что матери плохо. Я позвонил в Калинковичи и послал телеграмму в Торжок.
Мать тяжело дышала.
— Ну, мой утешитель, — ласково протянула она по-русски. — Как хочется еще пожить! — и, глубоко вздохнув, сказала: — Я бы начала совсем по-другому!
Глупец! Я не удержался:
— Я тебе всегда говорил, что надо жить по-другому.
Мать не ответила.
— Берегите Тусеньку! — попросила она.
Я пообещал, но вряд ли выполнил свое обещание. Я должен был куда-то ехать, и когда вернулся в больницу, мать была без сознания и больше в себя не приходила.
Утром Рива, шатаясь, пришла на Волхонку и разрыдалась. Матери не было в живых. Составив эгоистическую концепцию жизни и смерти, я не предполагал, что так тяжело восприму ее смерть. Пока мы с Нелей бегали устраивать похороны, я еще этого не почувствовал.
Мать никогда не говорила о похоронах, и среди наших родных никто еще в Москве не умирал. Мысль похоронить мать на еврейском кладбище была для нас дикой, и никто из еврейских родственников даже не предложил такую идею! Неля пошла к начальнику похоронного отдела и обманом упросила его разрешить похоронить мать на старом христианском Ваганьковском кладбище. Нам отвели там участок в дальнем углу. Кругом были русские могилы, кроме одной свежей еврейской. Только что был похоронен отец известной одесской еврейки, популярной артистки Рины Зеленой. Совсем неподалеку находилась могила 30-х годов, где была похоронена маленькая девочка. Над могилой ее построили навес, и постоянно горела свеча.
Трудно себе представить что-нибудь более нелепое, чем пожилых евреев, пришедших хоронить родственницу на старое христианское кладбище с действующей православной церковью! Маленький сутулый директор злосчастного обувного техникума, куда Израиль загнал Тусю, Зяма Духовный с женой-красавицей Крейной, двоюродной сестрой матери, Яша, Соня, Рива, Геня, Израиль на костылях, Исаак и жена его Берта понесли гроб матери мимо церкви, мимо крестов, ангелов, распятий. Лишь одна русская женщина была среди нас, одна из воспитательниц того последнего детского сада, где работала мать. Когда я пришел туда известить о смерти матери, эта приятная женщина средних лет, Куликова, сразу приняла во мне участие, хотя никогда не была близкой подругой матери.
Лишь на следующий день я по-настоящему почувствовал смерть матери. Мне было так тяжело, что я был благодарен каждому, кто захотел бы чем-то развеселить меня. Я глубоко раскаивался за грубые и несправедливые слова, сказанные матери.
Меня пригласила к себе Куликова. Она оказалась женой полковника.
— Вы знаете, — смущенно улыбаясь, сказала она, — я ведь еврейка.
— Но вы ведь совершенно не похожи!
— Никто меня не принимает за еврейку. А я еврейка. Мне так жалко Булю Ефимовну.
Куликова просила меня приходить, но я никогда больше не был у нее. Единственное, что нас связывало, была смерть матери, а это мне было очень тяжело. В таком подавленном состоянии Геня забрала меня в Калинковичи, где я провел август.
Смерть матери поставила меня в критическое материальное положение. Мы и так жили очень бедно, а теперь я оставался не только с лилипутской стипендией, но и без того, кто мог бы вести домашнее хозяйство. Я мог иногда ходить обедать к Риве, но так долго не могло продолжаться. Я решил давать уроки. Бывшая учительница математики Антонина Ивановна, здорово терроризировавшая меня в школьные годы, вызвалась мне помочь, равно как и Соня, Яшина жена, проявившая ко мне тогда большую чуткость. Я добыл какое-то количество уроков, и мой бюджет улучшился. Я пытался освободиться от платы за обучение. Но замдиректора СТАНКИНа Копыленко отказал мне. Льготы такого рода в основном распространялись на хорошо обеспеченных, — например, детей сотрудников МГБ и т. д.
От дурного питания в столовых я заболел колитом и спасся тем, что стал брать в столовых только так называемые рубленые котлеты и молочные супы (да простят мне это ортодоксальные евреи, ибо я в то время и слыхом не слыхал, что такое кошер).
27
Старинная песня. Ей тысяча лет.
Я познакомился с Наташей еще в конце 1951 года и даже успел рассказать об этом матери, которая восприняла это без энтузиазма, так как Наташа была русской. Знакомство наше возобновилось осенью 1952 года. Нормально оно вообще не должно было бы состояться. Я был бедный, по существу, полунищий еврей. Она же была не просто генеральская дочь. Отец ее, скончавшийся в 1950 году генерал-полковник, командовал во время войны Южной группой войск, включавшей в себя войска в Румынии и Болгарии, а после войны командовал Военной Академией. Познакомился я с ней через своих одноклассников.
Мы были близкими соседями и жили на расстоянии друг от друга примерно в двухстах метрах. Но я-то жил в трущобе, а она с матерью занимала двенадцать больших комнат, богато уставленных трофейной немецкой мебелью, картинами, мейсенским фарфором. Часть комнат была закрыта, и ими не пользовались.
Кроме этого, у них была большая дача. Однако наше знакомство, вопреки законам общества, все же состоялось. Семейство откровенно не подчинялось законам военной касты. Отец ее, про которого с неудовольствием пишет генерал Григоренко в своих мемуарах, потомственный интеллигент, был,