взял, но тут же передал его в органы, ибо в то время началась кампания за бдительность. Злосчастный любитель пива был немедленно извергнут из института и из комсомола за потерю бдительности, ибо его студенческий билет мог ведь попасть в руки врага, а какие страшные последствия для советского народа это могло вызвать, нельзя было даже и предсказать.

Но и это было не все. Копыленко, новый и. о. директора института, был профессором сопромата и грозой всех сту­дентов, ибо ничего страшнее сопромата в институте на втором курсе не было. Люди сдавали ему контрольные и зачеты по пять-шесть раз. Копыленко славился строгостью, но вообще был человеком нелицеприятным. Кто знал сопромат, мог его не бояться. Так или иначе, один из студентов, озлобленный трудностями, написал в кабине мужской уборной: «Смерть Копыленко!»

Это еще больше встревожило администрацию. Она пошла на самые решительные и необыкновенные меры. Для предот­вращения дальнейших угроз в одну ночь была полностью на­рушена приватность мужских уборных (о женских я ничего не знаю). Все двери туалетных кабин были сняты с петель и унесены в неизвестном направлении. Это повлекло разнооб­разные последствия. Маститые профессора должны были от­правлять свои надобности в присутствии студентов, кото­рые при этом еще гнусно ухмылялись. Были и другие не­ожиданности. В нашей группе учился Миша Ражберг, добро­душный еврей из Бердичева, после войны перебравшийся на подмосковную станцию Клязьма. Миша удобно присел над унитазом, когда в уборную вошел старый интеллигент, про­фессор теоретической механики Николаев, имевший чисто­плюйскую привычку мыть руки, входя в уборную, а не выхо­дя из нее. Миша, увидев Николаева, счел, видимо, что было бы непочтительно с его стороны не поздороваться. Проси­яв двумя золотыми зубами, он приветствовал Николаева со своего места. Николаев брезгливо отвернулся.

Что ни день, то новость! Во время занятий на кафед­ре теории машин и механизмов (ТММ) студент родом из Черновиц, со странной фамилией Соголов, катал во время занятий хлебные шарики и, положив их себе на ноготь большого пальца правой руки, тайно обстреливал соседей, сидящих позади. Изощрившись, Соголов умудрился сделать такой мощный залп, что попал хлебным мякишем в висев­ший на задней стене портрет личного механика царя Петра Первого Андрея Нартова, про которого тогда утверждали, что он-де является изобретателем токарного станка. Это возму­тило до глубины души кого-то из присутствующих, и Соголов был публично обвинен в том, что сознательно оскорбил память гениального русского изобретателя. Через несколько дней после описываемого события в институтской стенной газете появилась статья декана, Сергея Павловича Тамбовцева: «Соголов или Безголов». Соголова исключили из комсо­мола. Приезжала его мать, просила за него и даже написала письмо в ту же институтскую стенгазету, что сын ее дей­ствительно совершил низкий поступок, но осознал всю его порочность и заслуживает снисхождения.

Тучи сгущались, а я был поглощен отношениями с Ната­шей. В конце февраля мы пошли в зал Чайковского на эст­радный концерт. Она обращала на себя внимание. На ней было простое красное платье, не имевшее ватных писчей, безобразивших тогда женщин. Мы весело смеялись.

Сергею Павловичу Тамбовцеву принадлежит особая роль в станкиновских событиях. Много лет спустя я узнал, что он был главным доверенным осведомителем в СТАНКИНе и по­губил в свое время многих людей.

Именно он 4 марта 1953 года первым в СТАНКИНе ор­ганизовал общее закрытое собрание всех студентов техно­логического факультета. Речь его была длинной и удивитель­ной. Все, о чем говорилось выше: идеологическая диверсия в читалке; преступная потеря бдительности в бане; террорис­тические угрозы Копыленко; гнусный поступок Соголова — все это было сведено в единую логическую цепь. «В нашем институте действует подпольная террористическая органи­зация», — угрожающе провозгласил Тамбовцев. Ко всем оче­видным доказательствам ее деятельности он добавил еще одно. Оказывается, на кафедре марксизма-ленинизма был об­наружен тетрадный листок, на котором были нарисованы че­реп и кости со словами: «ПО ВАШУ ГОЛОВУ!»

Подавляющее большинство присутствующих, включая и меня самого, просто не поняло, куда клонит Тамбовцев и чем это может обернуться. Все мы выросли после Великой Чистки и не были свидетелями ее зловещих признаков. По­слышалось хихиканье. С задней скамьи вскочил, восторжен­но завывая, еврей-первокурсник: «Вчера... в малом зале... я... увидел... что сверху сидели... трое... и что-то... прятали... под половицу!» Раздался всеобщий хохот. Тамбовцев не имел ин­струкций, как отнестись к этому новому доказательству тер­рора в СТАНКИНе, и предпочел обойти его молчанием. Юный энтузиаст торжествующе сел на место, не подозревая, что назавтра сам мог быть обвинен в участии в террорис­тической организации и, может быть, даже в попытке замес­ти следы собственных злодеяний.

Накануне в СТАНКИНе студентка-аферистка Карпеченко вошла в доверие к студентам, набрала у них денег в долг, у кого-то даже и украла, а потом скрылась неизвестно куда. Я взял слово и напомнил о ней, желая этим сказать, что вместо того, чтобы заниматься поисками мифических террористов, лучше бы занимались настоящими жуликами. И меня могли бы назавтра обвинить в попытке замести следы. Естественно, что и это заявление Тамбовцев обошел молчанием.

И все же нашелся человек, который-таки прямо сказал все, что думал! Известный правдоискатель Генка Ситников, наш тогдашний станкиновский диссидент, всегда на собра­ниях обличавший администрацию, не был евреем.

— Сергей Павлович! — вызывающе сказал Ситников. — Скажите, зачем врагу СТАНКИН?

— Ситников! — завопил Тамбовцев. — Да враг может про­никнуть в здание! Он может его поджечь! У нас есть военная кафедра!

Верно, военная кафедра была, но самым секретным ее оборудованием был разрезанный пополам двигатель танка Т-34, давно и хорошо известного любому врагу со времен войны.

Ситников недоверчиво покачал головой и сел на место. Он, видимо, один понял, куда гнет Тамбовцев. Собрание заканчивалось. Тамбовцев предупредил, что наше собрание — лишь первое в СТАНКИНе и что на днях состоятся собрания на других факультетах.

Поскольку именно в этот день было впервые объявлено о болезни Сталина, Тамбовцев уверенно пожелал ему скорого выздоровления, что было встречено дружными аплодисмен­тами. Сталин, однако, умер вместе с планом, в котором мы, станкиновские евреи, должны были играть столь значитель­ную роль. Мы же, свидетели назревавшей катастрофы, забы­ли о собрании, и только через годы, когда стали проса­чиваться слухи о том, что, собственно, готовилось, я внут­ренне похолодел, вспоминая собственную беспечность на гра­ни ГУЛАГа и, может быть, и смерти.

Много лет спустя мой одноклассник, сталинский племян­ник Саша Аллилуев рассказал мне, со ссылкой на Хрущева, версию того, что предшествовало смерти Сталина. Версия эта мне кажется наиболее близкой к истине, хотя не содержит ничего касательно евреев.

В конце 1952 года Курчатов, отвечавший за советскую ядерную программу, доложил Сталину, что водородная бом­ба готова к испытанию.