его от себя, Лабуд не стал вмешиваться в их разговор. «Они все понимают как надо, — с удовлетворением подумал он. — Если кликну добровольцев на трудное дело, уверен — все пойдут, как один».

Лабуд незаметно вышел на улицу. Низко над школой плыли темно-серые облака, набрякшие от веды и снега. В углу школьного двора у навеса Космаец колол дрова и складывал их в поленницу. Он выполнял эту работу с явным удовольствием. Ему было жарко, и он снял куртку, оставшись в одной рубашке. Рядом, по другую сторону забора, наблюдая за Космайцем, стоял часовой и время от времени перебрасывался с ним фразами.

— Послушай, парень, зачем тебе столько дров? — с усмешкой спросил часовой. — Не думаешь ли ты здесь зимовать?

Космаец отложил топор и ладонью отбросил прядь волос с мокрого лба.

— Какая зимовка? — Космаец поплевал на ладони и вновь взялся за топор. — Знаешь, как положено у православных: после похорон обязательно бывают поминки. Для того и дрова.

— Богатые ли будут поминки?

— Каков поп — таков и приход. Каков покойничек — таковы и поминки, — ответил Космаец и продолжил свое дело с еще большим усердием.

Лабуд наблюдал за Космайцем и думал о том, почему он так любит этого озорного, всегда веселого и не по годам зрелого юношу. «Как он здорово ему ответил! Каков покойник — таковы и поминки». Лабуду хотелось подойти к Космайцу и обнять его. Всегда при виде Космайца он вспоминал свои юношеские годы, себя в шестнадцать лет.

«Прошлое не вернешь, — думал Лабуд. — Оно быстро забывается. Случай с Чарапичем — тоже уже прошлое. Завтра о нем уже не вспомнят, как не вспоминают о грязи, которую счищают с сапог перед входом в дом».

За одной из школьных парт, вынесенных из школы на улицу, в глубокой задумчивости сидел Влада Зечевич, подперев щеки ладонями. С первых слов разговора с ним Лабуд понял, что Влада считает себя правым и не намерен каяться.

— Поступил так, как требовалось, — не поднимая головы, резко сказал он. — Деморализацию надо пресекать в зародыше, и предателей нечего жалеть. Если мы с тобой станем подлецами, пусть и нас расстреливают.

— А ты уверен, что он был нашим врагом? — спросил Лабуд.

Влада гневно посмотрел на Лабуда.

— Сам знаешь, что тот, кто не верит в нашу победу, — тот наш враг!

— Трудно, да и рано еще говорить о победе. Все видят сейчас, что мы терпим поражение, несем большие потери, отступаем, — сказал Лабуд. Он не намеревался поколебать Зечевича в его взглядах, ему хотелось вызвать его на откровенность. — Должен заметить тебе, — продолжал он, — что даже среди коммунистов некоторые стали терять надежду. Кроме того, на людей неблагоприятно действуют разговоры о том, что отряд на днях должен покинуть этот район. Далеко не все уверены, что им удастся когда-нибудь вернуться назад.

— А ты сам веришь, что вернешься?

— Если бы не верил, остался бы здесь, невзирая ни на что. Мы должны уйти отсюда. Необходимо сохранить отряд. Здесь с каждым днем становится все труднее, а будет еще хуже. Многие этого не могут понять и поэтому начинают сомневаться в правильности действий командования.

— Я не признаю тех, кто колеблется, и не желаю иметь с ними ничего общего. Мы должны освободиться от балласта, сейчас для этого самое время. Видел, наверное, не раз, как фасоль варят. Когда она закипает в котле, наверх выбивается густая пена, которую хозяйка аккуратно собирает поварешкой и выбрасывает. Так и мы должны поступать, чтобы очистить наши ряды. Пусть нас останется меньше, зато мы будем сильнее. Увидишь, что после расстрела Чарапича все колеблющиеся уйдут сами. Даже если их окажется десять человек, мы от этого только выиграем.

Влада долго еще говорил в том же духе, и Лабуд его не прерывал. Он понимал, что Влада нуждался в том, чтобы излить душу, оправдать свой поступок, очистить совесть. В конце концов, Зечевич неплохо тянул лямку войны и не собирался бросать ее на полдороге. Сегодняшним поступком он окончательно определил свое место в этой войне. Кроме того, он перешагнул и через ту межу, которая раньше казалась ему неодолимой, — он покинул жену. Точнее говоря, она порвала с ним. Влада узнал об этом, когда утром пришел в родное село. Он до сих пор еще не преодолел полностью того уныния, в которое его повергло это известие.

— Послушай, Милан, — обратился Влада к Лабуду в надежде, что тот поймет его состояние, — придумай мне какое-нибудь задание, чтобы я ни минуты не оставался больше в этом селе. Пошли туда, откуда мало кто назад возвращается.

Лабуд удивленно посмотрел на него.

— Ничего не понимаю. Все эти дни, что мы блуждаем по Поморавлю, мне казалось, что ты жаждал побывать дома!

— Так оно и было на самом деле. А сейчас хочу уйти отсюда как можно дальше и никогда не возвращаться. Разве ты не слышал, как поступила Елена?

— Нет.

На лице Влады мелькнуло подобие усмешки.

— Она ушла с четниками. Чамчич ее увел.

— Не может быть, это невозможно! — воскликнул Лабуд, пораженный новостью.

— Почему? В такое время всякое случается. Разве мало случаев, когда сын борется в партизанах, а отец у четников? И видят они друг друга только через прорезь прицела. Ну а жена против мужа и подавно может воевать.

Влада не ощущал к жене особой ненависти. Он привык в жизни со многим мириться. Ему казалось, что он легко перенес бы и этот удар, нанесенный в спину, если бы мог понять, что побудило Елену изменить ему с человеком, который смертельно ненавидел его и лишь выискивал удобный момент, чтобы вцепиться мертвой хваткой в его горло. Сейчас, глядя на свою жизнь с Еленой как бы со стороны, Влада подумал о том, что она похожа на встречу двух человек на железнодорожной станции, следующих разными поездами. Подошли поезда, и они поехали в разные стороны. И никто из них еще не знает, какому поезду суждено наскочить на мину и взлететь на воздух.

Лабуд предложил Владе пойти с ним на задание. Зечевич согласился без малейшего раздумья.

— На меня можешь положиться, как на самого себя, — заверил он Лабуда, когда тот изложил ему свой план. — Даже если не найдется других добровольцев, пойдем вдвоем.

Лабуд был рад видеть Зечевича вновь полным сил и уверенности в себе.

— Задание очень опасное. Наверняка можно сказать, что без потерь не обойдемся, — сказал он. — Поэтому будем брать одних добровольцев.

— Для меня лично опасность задания не имеет значения. Сейчас мне безразлично — жизнь ли, смерть ли, — заявил Влада.

— Ну, ты не прав. Я,