в эти дни похудевшая и побледневшая, голосовала за нее.

5

Собрание кончилось. Все шумно поднялись с мест, сдвигая стулья. Никто не покидал зала; толкались группками, крича и споря, обступили стол президиума. Лидерам наперебой задавали вопросы. Зал гудел, точно школьный во время перемены, хотя шел второй час ночи.

Пересветов упрекал в непринципиальности «самого» Радека: как можно критику политической линии подменять личными выпадами против кого бы то ни было? Это вносит в дискуссию нездоровый элемент и затемняет сущность принципиальных разногласий.

— Я еще не все сказал про Каменева, — с невозмутимой усмешкой, посасывая горящую трубку, отвечал Радек студенту. — При переходе к нэпу, в двадцать первом году, у меня был с ним разговор. Каменев тогда, как и в семнадцатом, считал вполне последова́тельно (Радек часто ошибался в ударениях), что в результате нэпа мы сползем к капитализму и учредилке.

Сторонники Радека дружно зашумели.

— Не может быть! — воскликнул Пересветов. — Он, наверно, что-нибудь другое хотел сказать?.. Вы передергиваете!

— Выбирайте выражения, молодой человек! — сухо отвечал лидер оппозиции и, блеснув очками, отвернулся.

Возмущенный и несколько озадаченный, Костя бросился к людскому клубку, в центре которого стоял массивный Каменев. Длатовский, прижатый к его животу толпой студентов, что-то ему с пеной у рта доказывал, а Каменев слушал, хитро щурясь и сквозь усы пуская папиросный дым.

— Все можно, но осторожно, — услышал Пересветов его реплику и невольно вспомнил, что Ленин называл Каменева по какому-то поводу «Тюфяковым».

Услышав от Пересветова, что сказал Радек, Каменев вынул изо рта папиросу. Заметно было, как лицо его наливается темным багрецом.

— Пошлите его к черту! — закричал он в сторону Радека. — Гнусный сплетник!

— Вы должны разоблачить его публично!..

Схватив Каменева за локоть, Костя через толпу повлек его за собой, чувствуя, однако, что Каменев упирается и пытается освободить локоть, но приписывая это окружающей толкотне.

— Повторите, что вы сказали! — потребовал Пересветов, ставя лидеров лицом к лицу.

— А что такое? — Радек с кривой усмешкой обратился к Каменеву. — Разве не ты мне говорил при переходе к нэпу в двадцать первом году, что нам придется сидеть у камина в роли революционной оппозиции при буржуазном правительстве? Что объективных предпосылок для социализма у нас в стране нет?

У Каменева дрожали его большие усы. Он смотрел на противника с крайней степенью ненависти и сделался таким темно-багровым, что Костя испугался, не приключился бы с ним удар. Каменев прошипел и прохрипел, выдавливая из себя слова:

— Использовать в политической дискуссии частные разговоры с глазу на глаз, которые никто не может ни подтвердить, ни опровергнуть, есть прием бесчестного политического авантюриста! Я считаю ниже своего достоинства отвечать!..

Каменев резко отвернулся и пошел прочь. Радек деланно захохотал.

— Я рассказал об этом не с трибуны, а тоже в частном разговоре! — крикнул он вслед Каменеву. — А скрывать от партии свои взгляды — это прием честный?..

Он опять засмеялся, а за ним и его сторонники. Они восклицали:

— Вот вам и ваш Каменев!.. Он все-таки подтвердил, что такой разговор был…

— Эх! — укоризненно сказал, подойдя к ошарашенному неожиданным оборотом дела Пересветову, Виктор Шандалов. — Черт тебя дернул устраивать им очную ставку. Попал пальцем в небо!

— Да как же я мог оставить слова Радека без ответа? Ведь он при всех сказал. А опровергнуть мог только сам Каменев.

— Я понимаю. Да вот видишь, что вышло.

— Но ты подумай! Значит, при переходе к нэпу он опять…

— Не вздумай к нему с новыми вопросами соваться! Опять наскочишь на что-нибудь.

— Вот, действительно, черт меня дернул! — схватился Костя за голову.

Утром Пересветов сидел у Афонина. Иван Яковлевич не вставал еще с постели, усталый от вчерашнего, с синевой под глазами.

— Ленин умеет беречь авторитет ЦК, выявлять положительные стороны каждого из цекистов, — говорил он. — А стоило ему заболеть, как Троцкий пытается уже опорочить всю старую гвардию. А что вчера сделал этот хитрец Радек? На собрании отмежевался от тезиса о «перерождении», а за кулисами тут же сам выставил Каменева в наших глазах «перерожденцем». Я не знаю, что ему там Каменев в разговоре мог сказать…

— Да, Каменев вчера здорово подвел нас, сторонников ЦК, — заметил Костя. — Отрицать наличие у нас предпосылок для социализма — это же меньшевизм. Но если Радек это не выдумал, так имей же смелость заявить обо всем с трибуны, чтобы собрание могло потребовать у Каменева объяснений, а не шушукаться за спиной собрания!

— Считает, что во фракционной борьбе все приемы хороши.

— Тем-то и скверны фракции!..

— А тут еще этот Сумбур-паша с его выкриком. Ему бы только поглумиться. Прямо не дискуссия, а какая-то склока. Ни разу в жизни мне такого партийного собрания не приходилось вести. Я прямо больной сегодня…

6

От бурной политической жизни временами отвлекала институтская обыденщина. Занятия семинаров проходили вяло, часто переносились. Вечерами Мамед с Фатимой иногда приходили к Пересветовым и заставляли Костю спеть что-нибудь под Олин рояль. Неугомонный Старков зазывал баскетболистов на тренировки.

Сандрик Флёнушкин на тренировках дурачился: подходил к Ниночке Крицкой, делал вид, будто хочет ее обнять, восклицал, подмигивая своей жене:

— Чем не пара? Недостает только ш-шипучей стр-расти!

Катя грозила мужу кулачком, а раскрасневшаяся Крицкая, смеясь и конфузясь, отбивалась:

— Убирайтесь!..

И искала глазами Толю Хлынова.

В пылу дискуссии компания «шандаловцев» пополнилась новым лицом. Сначала на политической почве, а потом и лично сдружился с ними один из способных молодых философов, Василий Окаёмов, внешне малозаметный, коротко остриженный, веснушчатый, в институтском общежитии слывший заядлым шахматистом. Он печатал в шахматном листке задачки своего сочинения, а на страницах журнала «Под знаменем марксизма» полемизировал с Вейнтраубом по вопросам толкования категорий диалектики. Теперь их полемика продолжалась в ожесточенных схватках в институте по вопросам внутрипартийным.

К Пересветову Окаёмов стал захаживать с шахматной доской под мышкой. Костя, выучившись этой игре в детстве у своего отца, не садился потом за шахматы годами, играл неровно и теперь по-детски радовался, раз-другой выиграв у Окаёмова после доброго десятка проигрышей. Флёнушкин, с грехом пополам зная ходы, глубокомысленно смотрел на их игру и замечал Окаёмову:

— Удивляюсь, Васенька: ты, философ, можешь увлекаться шахматами? Ведь Гегель сказал, что для игры они слишком серьезны, а для жизни слишком игра.

Тот отшучивался:

— Я решил и тут перевернуть Гегеля с головы на ноги.

Однажды Сандрик ворвался к Косте, когда у него сидели его соседи, Саша с Мамедом, и объявил:

— Синяя Борода затворился у себя с какой-то девицей! Честное слово! Стучусь — не впускает, а я слышу, что Толька дома и не один.

Костя предложил:

— Споем им, для смеху, «Серенаду четырех кавалеров