Крепка была у девок житейская сметка: что за радость за пьяного конюха идти да стирать его порты навозные, когда сыновья хозяйские работать не неволят и подарки дарят. А ежели байстрюк народится, так не беда, в таком крепком хозяйстве, как у полковника, выкормится. Да и рожать не шибко потребно: можно у бабки Акулины зелья взять, да дите ненужное и вытравить.

Так что когда послали удалых братьев в Царицын по казенной надобности охранять государева посыльного, что должен был доставить тамошнему воеводе грамоту о взимании подворного налога вместо посошного, то не только матушка ихняя загорилась от разлуки, было и еще кому слезы лить.

А у Дарьи и впрямь сердце было не на месте. Уж вроде и не о чем беспокоиться: ненадолго уезжали ее сыновья, да и спокойно все было – отправлялись они с государевым гонцом более для порядка, а не бережения ради. Но как только всплывали у женщины воспоминания о Царицыне, так словно червячок какой принимался грызть ее. Поэтому перед отъездом призвала она к себе Николая для тайной беседы:

– Ты, Николушка, с малолетства серьезен был, так что выслушаешь меня со вниманием, да от слов материнских не отмахнешься. Помнишь ли ты дядю своего, моего брата Ефима?

Николай согласно кивнул, и Дарья продолжила.

– А раз помнишь про Ефима, то уж и про то, как отец твой помер и вовсе не забыл.

И снова согласный кивок Николая был ответом на полувопрос-полуутверждение матери. Только глаза его засверкали опасным блеском разбуженной мрачной памяти. Собираясь с мыслями, Дарья немного помолчала.

– Я хочу рассказать тебе, сынок, об одной вещи, что давненько в нашей Парфеновской семье появилась. Уж не знаю, помнишь ли ты перстенек простенький на руке Ефима: оправа серебряная незатейливая, да и камушек так себе, обычный, черный. Прадед твой еще нашел его на пожарище в Угличе, говорил, будто бы огонек среди золы увидел. А когда поднял колечко-то, то словно прикипел к нему взглядом. Вроде и смотреть-то не на что, а вот бросить сил нет. А уж как стало везти ему во всех делах с той поры, так прадед-то твой и догадался, что не простое это колечко. С этого перстенька и пошло богатство в роду Парфеновых. Все порушилось, когда в том злосчастном походе отрубили твоему деду Харитону руку вместе с кольцом заветным. Вот он перед смертью и завещал Ефиму найти непременно перстенек. И ведь нашел он его, Ефим-то! Другому бы кому достанься такое сокровище, стал бы человеком степенным да домовитым. А этот гордец шалый у разбойного атамана есаулом ближним сделался, да все едино добра-то вряд ли нажил.

Мать немного увлеклась, вспоминая непутевого своего брата, но, увидев в глазах Николая непонимание, начала пояснять свой рассказ:

– Это я к тому тебе, Николушка, сказываю, что неспокойна у меня душа от вашей с Юрием дороги. Боюсь я, что ирод этот, Ефим, опять в Царицыне обретается. Хоть уж немало лет я его не видала, а нет у меня веры, что сменился он душой. Вот и обсказываю тебе, что по перстню его узнать сможешь, ежели чего. Ты понял ли?

– Понял, матушка, и слов твоих не забуду. Будь покойна – дядю нашего я узнаю!

И столько в этих словах сына было твердой решимости, что мать внимательно посмотрела на сына, пытаясь прочесть его мысли. Но глаза Николая были холодны и спокойны, как озерная гладь в безветренный день. Отпуская сына, Дарья лишь тихонько вздохнула, но говорить более не стала.

Следующим днем отбыли братья Васильевы в Царицын с полусотней стрельцов, сопровождая государева посланца. Дорога была легкой и недолгой, и вскорости подъезжал отряд к городу, где прошло детство Николая и Юрия.

Младший из братьев был весел, его память заполонили светлые образы детских забав, а старший задумчиво смотрел на стены, вспоминая день казни своего отца.

...Поиски службы затянулись для Ефима надолго: многие помнили, как лютовал он при Стеньке Разине, и боялись, как бы безудержный казак чего не содеял страшного. Ведь наймешь такого, а потом живи с оглядкой: не понравится ему слово приказное, возьмет да и прирежет с обиды. Али обкрадет вчистую, и поминай как звали! Вот и отвечали Ефиму на каждом дворе, что работы вовсе никакой нету.

Хорошо хоть не донес никто воеводе царицынскому про Ефимово прошлое. Видно, хранило казака колечко и удача еще не покинула шалого мужика.

С превеликим трудом удалось пристроиться Ефиму к одному купчине дрова из лесу возить. Гордый казак скрипел зубами от ярости, но терпел, потому как деваться все едино было некуда. Понимал это купчина и куражился над батраком – денежку платил совсем малую, а работой загружал сверх всякой меры. К ночи Ефим едва-едва ноги волочил и проклинал хозяина всяко, обещаясь более не ходить к мироеду. А по утру начиналось все сызнова.

Так промучился казак до самой весны, а там работы поменьше стало. Да и хозяин, видя молчаливое усердие работника, перестал цепляться к Ефиму и даже поручил ему развозить дрова по дворам. В ту пору и приметила его Степанида Яковлевна Захарина, женщина еще не старая, в общем, баба-ягодка.

Была она вдовой купца Фомы Нилыча, что был одним из первых торговых людей в Царицыне. И после смерти мужа Степанида Яковлевна взяла в свои вовсе не слабые руки дело покойного супруга. От ее управления дело только в рост пошло, да так, что иные мужики завидовали сметке купеческой вдовы.

Фома Нилыч в годах уж был, когда взял за себя молоденькую Стешу, чья пышная стать прельстила старого купца. За полтора десятка лет супружеской жизни так и не вышло у Фомы Нилыча сотворить наследника, а жена его по молодой глупости об этом не сильно печалилась: все больше к торговому делу интерес проявляла. Поначалу супруг смеялся над ней, дивился бабьей придури, а потом рассудил, что пусть ее, авось не так бабе маятно будет без дитенка-то. А уж после только диву давался, какой разумницей его Степанида оказалась.

А через пару лет после мужниной смерти стала замечать за собой купчиха, что одного только дела купецкого мало ей для ладной жизни. В тягость бабе стали одинокие ночки, частенько замечали дворовые девки, что мокрым-мокра хозяйкина подушка от ночных слез.

Сватались к Степаниде Яковлевне, и не раз, да только все больше на деньги ее зарились. А даже и кого она сама прельщала, так ведь знала мудрая вдовушка, что выйди она замуж, так все дела враз у мужа окажутся. Боялась она, что прахом пойдет все от неумелого управления, да и привыкла уж жить сама себе хозяйкой. По тем временам редкостью такое было великой. Вот и отказывалась баба от всякого замужества.

Вот только естество бабье своего требовало, бунтовала грешная плоть. Уж пыталась Степанида и постом себя смирять, и молитвами, да попусту были все ее старания. А так как была она из-за своего богатства да одинокой жизни на виду всегда, то грешить с каким-либо мужиком опасалась. Оттого частенько не в духе бывала купчиха, и девки дворовые ревмя ревели от ее тяжелой руки.

Так что ко времени встречи с Ефимом было Степаниде Яковлевне чуть более сорока лет, и отличалась она телесной пышностью и высоким ростом, что называется, была женщиной в теле. Лицо ее радовало правильностью черт, а глубокий взгляд голубых глаз придавал ему большую выразительность. Тяжелая каштановая коса вдовой купчихи еще не украсилась серебром седины, как и высокий лоб – морщинами. Лишь две тонкие морщинки вокруг рта выдавали возраст Степаниды Яковлевны.