По правде сказать, мне хочется поскорей вернуться к Пташке. Я начинаю чувствовать, что он знает о том, что я здесь. А болтовня с ним о всякой всячине помогает и мне самому гораздо больше, чем что бы то ни было. Мне жутко хочется, чтобы Пташка пришел в себя и мы взялись вместе за этого Вайса. Вот позабавились бы на пару. Вайс из числа тех людей, при виде которых во мне поднимается все самое худшее. Нужно бы пообщаться с ним подольше и попрактиковаться в искусстве владеть собой. Мне явно не хватает самообладания. Нужно этому подучиться, а то я имею шанс превратиться в самого подлого говнюка в мире.

Я шагаю по дорожке, ведущей от одного госпитального корпуса в другой, и наконец захожу в здание, где находится Птаха. При одной мысли о той истории с бейсбольными мячами я с трудом удерживаюсь от смеха. Вот будет усрачка, если его старуха до сих пор хранит те мячи и привезет их сюда. Я даже могу представить себе телеграмму, которую отправит ей Вайс:

«ПРОШУ ВЫСЛАТЬ ВСЕ БЕЙСБОЛЬНЫЕ МЯЧИ ТЧК ТРЕБУЮТСЯ ДЛЯ ЛЕЧЕНИЯ СЫНА ТЧК МАЙОР ВАЙС»

Я прямо-таки вижу их, эти две сотни старых мячей в большой коробке, присланные авиапочтой, а может быть, даже на специальном военном самолете. Пташке бы это понравилось.

Я встречаю Ринальди и рассказываю ему о визите к Вайсу. Когда я рассказываю ему о мячах, он смеется. Я просто должен был кому-то об этом рассказать. Он говорит, что Вайс наверняка пошлет за ними кого-нибудь.

Ринальди отпирает внешнюю, выходящую в коридор дверь. Услышав шум, Пташка поворачивается всем телом и смотрит на меня. Я приношу из коридора стул и устраиваюсь поудобней. Ринальди уходит, сказав, что увидит меня за обедом.

Какое-то время я просто сижу, пытаясь припомнить что-нибудь такое, о чем бы можно было поговорить. Наконец мне кое-что приходит на ум.

«Эй, Пташка! Как насчет того времени, когда мы с тобой ходили на речку кататься на коньках? Помнишь? Это еще когда они закрыли школу из-за того, что в ней, видите ли, „полопались все трубы“. Припоминаешь?»

Теперь я знаю, что он меня слушает. Время от времени он косится на меня, а один раз у него на лице появляется широкая улыбка, совсем как в старые времена, и я узнаю прежнего Пташку. И продолжаю болтать.

Приходим мы в школу, а там нам заявляют, что температура уже около нуля, при этом училка физики даже не просит сказать, что по стоградусной шкале это будет минус семнадцать градусов, а отправляет всех по домам. У них даже вода в унитазах замерзла. Обратно мы идем впятером, то есть мы с Птахой и еще трое, и по дороге решаем, что отправимся кататься на коньках. А встречаться договорились на краю свалки, где шоссе пересекает железнодорожное полотно.

Кроме нас должны были прийти все те же Джим Малоуни, Билл Прентис и Рей Коннорс. И вот, когда уже почти все в сборе, нет только Билла, Пташка возьми да ляпни, что если коснуться языком промерзшего рельса, он прилипнет так, что будет не отодрать. Джим Малоуни заявляет, что он брешет. Завязывается спор; Джим утверждает, что приложит язык и ничего не будет; Пташка пытается его отговорить, но не тут-то было, Джим настоящий ирландский ублюдок, тупоголовая задница. Он встает на колени и плашмя прикладывает теплый язык прямо к холодному рельсу. Естественно, язык примерзает. Он пытается оторвать его от металла, но ничего не получается. Мы все смеемся, Малоуни издает хныкающие звуки, а потом начинает реветь вовсю. День выдался действительно чертовски холодный.

Коннорс орет, что услышал звук идущего поезда. Мы все начинаем с воплями бегать взад и вперед вдоль полотна, делая вид, что поезд действительно приближается. Коннорс бежит вперед, хотя, конечно, только делает вид, что бежит, и кричит, что попробует помахать чем-нибудь поезду, чтобы тот остановился. Он берет палку и начинает стучать ею по рельсу, к которому припал Малоуни, имитируя звук стучащих на стыках колес. У Малоуни глаза лезут на лоб. «Эй-и-и! Эй-и-и!» — визжит он. Пташка говорит, что единственное, что может помочь, — это теплая вода. До ближайшего дома не так уж и далеко. Подбегает Коннорс и вопит, что не может остановить поезд. Мы объясняем Малоуни, что единственная теплая жидкость, которая у нас есть в данную минуту, — это наша собственная моча, расстегиваем ширинки и начинаем мочиться на его язык. Ну и зрелище, я вам доложу. Коннорс не может как следует прицелиться и писает бедному Малоуни в ухо. Я хохочу так, что у меня самого почти ничего не идет. Пташка, по-моему, вообще только делает вид.

Может, моча все-таки подействовала, может, Малоуни к тому времени достаточно озверел, но ему наконец удается оторвать язык от рельса. Он, верно, обморозил его: тот кровоточит и висит, словно тряпочка. Теперь ему никак не засунуть его обратно в рот. Он набрасывается на всех нас с кулаками. Мы кидаемся врассыпную. Ноги у меня совсем окоченели, даже больно бежать. То, что кричит Малоуни, мы разобрать не можем, но он все орет что-то — похоже, ругается, и старается при этом разглядеть свой язык. Он пробует оторвать от земли камни, чтобы бросить в нас, но они все примерзли. Наконец, он падает на колени и плачет. Коннорс говорит, что отведет его домой: они живут на Клинтон-роуд, рядом друг с другом; все равно слишком холодно, чтобы кататься на коньках.

Мы с Пташкой ждем еще минуты две, Прентис так и не появляется. И мы идем вдоль железнодорожных путей по направлению к Маршалл-роуд, туда, где запруда у старой мельницы. В некоторых местах на рельсах уже образовалась наледь. Пташка встает на обледенелый рельс и пробует идти по нему, как по канату.

Первое, что мы делаем, добравшись до пруда, — это разводим костер. Подойдя к ветхой мельничной постройке, ногами выбиваем с одной стороны несколько полусгнивших венцов и за ними находим старую жестяную банку с остатками почти замерзшего моторного масла. Мы льем его на дрова и поджигаем. Согрев у костра ноги, надеваем коньки.

Пруд замерзал так быстро, что лед на нем совершенно гладкий, прозрачный — то, что зовется у нас «черный лед». Его практически не видно: такое впечатление, что идешь по воде. Видно даже, как у самого дна плавают рыбешки. Когда мы проходим над ними, они начинают метаться, поднимая фонтанчики ила, напоминающие взрывы мини-снарядов. Мы катаемся по пруду, потом играем один на один в хоккей камнем и найденными на берегу палками. Затем возникает идея прокатиться на коньках по всей речке вверх по течению и заехать так далеко, как только сможем. Мы подбрасываем в костер куски дерева потолще, чтобы он не скоро погас, получше припрятываем рядом с ним наши ботинки и отправляемся в путь.

Это так здорово — скользить на коньках по льду нашей речушки, объезжая вмерзшие в него камни. Некоторые из них большие, фута четыре в поперечнике. Иногда полозья коньков отделяет от дна песчаной косы только тоненький слой льда, но иногда речка расширяется и становится почти такой же широкой, как пруд.

Пташка классно катается на коньках. Он может подпрыгнуть, сделать оборот и приземлиться на обе ноги. Это оттого, что он много тренировался, готовясь к тому, чтобы полететь. И разумеется, перепрыгивая через камни, он делает это так высоко, как мне и не снилось. Я замеряю расстояние, и оказывается, что при этом он пролетает до двенадцати футов. Представьте себе, что получилось бы у него, займись он прыжками в длину!