Он едва заметно покачал головой:

— Ты думаешь, что меня устроит провести остаток жизни, размышляя, утонули они или нет? — Он снова покачал головой: — Нет. Меня это не утешит! Я тебе сказал, что хочу видеть Асдрубаля Пердомо мертвым, а не надеяться на то, что его съели рыбы. Нет! — произнес он с нажимом. — Мне этого не достаточно!

Дамиан Сентено молчал, ибо у него было достаточно времени для того, чтобы узнать особенности характера своего бывшего командира, который в подобные моменты предпочитал принимать решения в одиночку, а затем хвататься за это решение как за единственно возможное и во что бы то ни стало доводить дело до конца.

— В Америку! — пробормотал тот, будто говорил сам с собой. — А ведь Америка такая большая!

Он прислонился затылком к изголовью кровати и уставился потухшим взглядом в потолок, хотя большую часть времени лежал с закрытыми глазами: так еще двенадцать лет назад он собирался с силами перед решающей атакой.

Прошло более пятнадцати минут, и все это время Дамиан Сентено, не шевельнувшись, ждал, зная, что лучше в такие минуты не отвлекать шефа, ярость которого до сих пор не знала границ. Наконец дон Матиас склонил голову и посмотрел на него.

— Этим же вечером отправляйся на Тенерифе! — сказал он. — На улице Де-ла-Марина, перед портом, есть бар. Я не помню его названия, но фасад его выкрашен в зеленый цвет, а на стенах висят огромные бочонки из-под вина. Там собираются все камбуйонерос — самые отчаянные плуты острова. Те, что ведут торговлю с экипажами кораблей. Они поднимаются на борт в открытом море и получают контрабандный товар. — Он умолк, чтобы Сентено мог зафиксировать в памяти его указания. — У них есть очень быстроходные катера. Некоторые могут даже плавать из Танжера, под завязку загрузившись пенициллином или табаком, даже без дозаправки. — Он пристально посмотрел на Дамиана, и голос его звучал решительно — как и прежде, капитан не допускал возражений. — Достань такой катер и не возвращайся без головы Асдрубаля Пердомо.

Душу Дамиана Сентено охватила тоска, когда он понял, что ему предстоит искать крошечную лодку в необозримых океанских просторах — ему, кто так ненавидел море. Однако тоска его скоро утонула в радости, смешанной с азартом, — судьба снова подарила ему шанс разбогатеть.

Впрочем, вскоре он испытал чувство, чем-то напоминающее отчаяние, ибо ему предстояло преодолеть пешком каменистый Рубикон по той же самой дороге, по которой ушел Пако-цыган, до сих пор ощущавший, как по его телу скользят насмешливые и ненавидящие взгляды. Они прибыли как победители на двух больших черных машинах, и вот теперь одна из них так и осталась ржаветь на какой-то богом забытой дороге, а вторая стояла на заднем дворе с вырванными, словно выпотрошенная акула-маррахо, внутренностями, по которым хозяйка дома, Сенья Флорида, могла предсказывать будущее.

Найти какой-либо транспорт за пределами Уги в радиусе двадцати километров, на земле, покрытой волнами застывшей лавы и камнями, при жаре, от которой плавились мозги, было невозможно, и ему захотелось лечь прямо на пол и заснуть, признав свое поражение, однако тут был его капитан, отдававший новые приказы, и тут, как всегда, был он — его верный сержант, способный воскресить кулаками мертвого, заставить его взять свой штык, покинуть окоп и вновь броситься в атаку.

— У меня не осталось денег, — только и сказал он.

Старик — а не отцом ли самого капитана Кинтеро был этот старик? — протянул руку к ночному столику, выдвинул ящик, достал ключ и передал его Дамиану, указав на большой сейф, стоящий в углу комнаты.

— Возьми все, что там есть! — сказал он. — А когда закончатся, попросишь еще. — Он улыбнулся, вот только улыбка его больше напоминала гримасу. — Только в тебя я верю, знаю, что ты один меня не обворуешь!

Капитан Кинтеро всегда знал, что Дамиан Сентено был способен на многое — насиловать, убивать, пытать и даже осквернить могилу монашки, — но никогда он бы не взял чужого. Будучи человеком практически лишенным личных вещей, Сентено очень трепетно относился к любой частной собственности.

В Терсио говорили: тот, кому приглянется чужое, пусть держится подальше от полка Сентено, иначе вор рискует раньше срока оказаться в могиле.

Он никогда и никому не говорил, что его мать была воровкой. С четырех лет она таскала его по рынкам, чтобы он отвлекал домохозяек, пока она рылась в их сумках. Поначалу он просто не одобрял занятий матери, однако однажды, увидев бедную обворованную женщину, которая сидела на низенькой ограде и рыдала так горько, что слезы ее растопили бы даже сделанное изо льда сердце, он люто возненавидел материнский промысел.

— У меня отняли все, что у меня было! — бормотала бедняжка. — У меня отняли все, что было! Чем я накормлю теперь своих детей?

Ему тогда не исполнилось и шести лет, однако он решил, что больше никогда не станет воровать, о чем в ту же самую ночь не преминул поставить в известность мать.

— Уж лучше бы ты стала проституткой, чем воровкой, — выпалил он. — Хотя я еще и не очень хорошо понимаю, что такое проститутки, но вижу, что они никому не приносят вреда. Тебя же все повсюду проклинают и оскорбляют, в то время как их все целуют и обнимают.

Загнав воспоминания о детстве как можно дальше, он открыл сейф, положил, не считая, деньги в карман, возвратил ключ хозяину и направился к двери.

— Если я хочу отчалить этой ночью, я должен поторопиться, — сказал он. — Я буду держать вас в курсе дела.

Он уже был готов закрыть за собой дверь, когда дон Матиас жестом остановил его.

— Дамиан! — хрипло произнес он. — Доставь мне его мертвым!

* * *

Опершись на штурвал, Себастьян Пердомо рассеянно смотрел на очертания медленно уплывавшего назад острова Тенерифе, увенчанного величественным, почти четырехкилометровой высоты, вулканом Пико-де-Тейде, с вершины которого, как говорили, в ясные дни можно увидеть все шесть островов архипелага.

Солнце едва показалось над набегавшими с кормы волнами, и в его лучах тень горы, которую та отбрасывала на синие воды океана, казалась почти бесконечной. В этот момент она была похожа на нескончаемую волну, вечно следующую сама за собой.

Себастьян сам попросил отца позволить ему нести последние вахты и теперь вот уже который день подряд, стоя за штурвалом, встречал рассвет, самое прекрасное, как он считал, время за весь день, когда океан спокоен и молчалив, а солнце — ласково, и можно было спокойно поразмышлять наедине с собой.

Из всей семьи, пожалуй, лишь ему удалось сохранить выдержку и не впасть в уныние, потому что он меньше всех переживал, что остров Лансароте, Плайа-Бланка и все места, известные ему с самого детства, навсегда теперь остались в прошлом.

Ему скоро должно было исполниться двадцать пять. Еще тогда, когда его внесли в списки призывников, он задался вопросом: а не лучше ли попытаться, как это делали другие, использовать шанс, дабы к лучшему изменить свое будущее?