Они неторопливо зашагали прочь, и, пока они поднимались по широкой площади Канделярия, Дамиан Сентено посматривал на парочки, которые в эту пору попивали прохладительные напитки на террасе кафе «Куатро Насионес». Вдруг он спросил:

— Ты хоть раз спал с женщиной, которая не была бы проституткой?

— А что, разве такие бывают? — Хусто Гаррига расхохотался своей собственной шутке. — Думаю, что да. Когда мы вступили в Мадрид, я познакомился с одной девочкой. Ее жениха расстреляли, а ей подлили столько клещевинного масла, что она и ста метров не могла пройти, чтобы не оправиться. Она, конечно, не была красавицей, впрочем, и уродкой ее назвать было нельзя. А вид у нее был такой, словно она каждую секунду ждет, что ей надают пинков. Мне было ее жалко…

Дамиан Сентено искоса посмотрел на товарища. Во взгляде его плескалось недоверие.

— Тебе?

— Неужели ты думаешь, что я всегда был сучьим сыном?! — ответил Хусто. — Было время, когда я даже помогал слепцам переходить улицу. — Он с досадой прищелкнул языком. — Хотя мне так ни разу и не удалось подвести хоть одного под грузовик…

— Ты мне однажды спас жизнь.

— Это потому, что ты не слепец, и я решил — когда-нибудь ты меня отблагодаришь.

Так же не спеша они прошлись по улице Крус-Верде, останавливаясь время от времени перед витринами магазинов, посматривая на проходящих мимо девчат, словно два старых друга, у которых этим летним вечером и другой заботы не было, как отправиться в бордель.

— Что ты думаешь об этом деле? — спросил Дамиан Сентено. — Тебе не кажется, что над нами подшутили?

— Ни в коем случае, — ответил Хусто Гаррига уверенно. — Да и что еще мы могли бы сделать? Убить кого-нибудь, чтобы тут же примчалась Цивильная гвардия? Гнаться за ними, когда они еще затемно снялись на этом проклятом баркасе? Сколько я ни крутил все это в голове, я не нашел другого выхода. И знаешь, меня радует, что они ушли со своего острова и сейчас находятся все вместе. Теперь дело лишь за тем, чтобы накрыть их.

— Этот океан очень большой!

— Знаю… И очень глубокий. Однако мы найдем их. — Он обвел рукой окружающие их дома: — Посмотри вокруг. Здесь есть улицы и автомобили, и шум города, и электричество. Здесь мир, который нам знаком и в котором мы знаем, как себя вести. Совсем иначе, чем в том проклятом Плайа-Бланка, с его верблюдами, тишиной и странными людьми. Теперь все изменилось.

— Не нравится мне море. Никогда не нравилось! — заявил с кислым видом Дамиан Сентено. — Пока они в море, они в своей стихии.

— Не будь глупцом, — упрекнул его Хусто. — Что старый, полусгнивший баркас может противопоставить современному, быстроходному катеру? Мы их возьмем.

* * *

Аурелия Пердомо проснулась на рассвете от странного и неприятного чувства, будто кто-то чужой находится в их маленькой каюте. Когда она повернула голову, то увидела сидящую в углу на корточках дочь, обхватившую колени. Глаза Айзы были широко раскрыты, а немигающий взор устремлен в стену.

Давно ей уже было знакомо это отсутствующее выражение, которое время от времени появлялось на лице дочери. Тогда ей казалось, что ее малышка вдруг превратилась в какое-то странное, чужое этому миру существо. И ей становилось страшно. За все эти годы она так и не сумела к этому привыкнуть.

Аурелия затихла и лишь смотрела на дочь, силясь отгадать, что сейчас происходит у той в голове, да и вообще понять, бодрствует ли она или еще спит.

Так они просидели довольно долго, и Аурелия уже даже перестала слышать тихие стоны старого баркаса, качавшегося на длинных и мягких волнах, и поскрипывания бизани. Ей хотелось, чтобы сон снова пришел к ней на помощь, однако тут ее дочь повернулась и посмотрела на нее в упор, будто знала, что все это время мать наблюдала за ней.

— Это был дедушка, — сказал Айза. — Он боится.

— Чего?

— Человека с татуировкой.

— Дамиана Сентено? Но ведь это глупо! Дамиан Сентено остался на Лансароте.

Айза едва заметно покачала головой:

— Нет. Не остался. Он возвращается. Я его видела. Он летел над морем, словно чайка, которая ищет свою добычу. И дедушка тоже его видел.

Аурелия Пердомо хотела было посоветовать дочери закрыть глаза и попытаться заснуть, позабыв обо всех кошмарах, но не смогла и слова вымолвить, понимая, что слишком уж часто ее предсказания сбывались.

Она села на кровати и погладила руку дочери, зная, что это немного успокоит ее.

— Может статься, тебе все это кажется? В последнее время нам всем пришлось нелегко, и происходящее должно было сильно повлиять на тебя, — сказала Аурелия. — В последний раз тебе приснилось, как умирают двое мужчин, но потом все было тихо и спокойно. Мы не слышали, чтобы в поселке или за его пределами кто-то умер.

Айза никогда и никого не пыталась убедить в правдивости своих видений. Она ограничивалась лишь рассказом об увиденном, и тот, кто хотел, принимал ее слова, со всеми же остальными она никогда не спорила.

— Эти мужчины мертвы, — тихо, почти шепотом, произнесла она. — А вот другой нет. Он идет…

Аурелия ничего не сказала. Она задумалась на какое-то время, не отпуская руку дочери, а затем подняла голову и увидела, как наверху, за трапом, тонкая полоска рассвета пыталась разорвать темноту ночи.

Она встала, погладила дочь по холодному лицу, поднялась на палубу и принялась с тревогой вглядываться в горизонт.

Последние огни острова Ла-Пальма исчезли еще шесть часов тому назад, и теперь она не различала даже больших предметов в пяти метрах от себя.

Она подошла к Себастьяну, который по-прежнему стоял у штурвала, и поцеловала его в щеку:

— Айза утверждает, что Дамиан Сентено приближается.

— Но мама!..

— Что?

В вопросе ее ясно слышался вызов.

— Не собираемся же мы путешествовать по свету и обращать внимание на сны Айзы, — ответил он печально. — Мы похожи на цыганский табор, только наша дорога — это море. Мы похожи на свихнувшийся цыганский табор!

— Ты думаешь, меня это радует? — устало произнесла Аурелия. — С тех пор как начался дождь и родилась твоя сестра, я постоянно пытаюсь убедить себя в том, что все странности, которые происходят с ней, это не более чем фантазии — мои и ее. Однако ты слишком хорошо знаешь, что она редко ошибается. Кто может с этим поспорить?.. — Она взялась за штурвал. — Иди! Иди и подыми отца… Он, кажется, знает, что делать.

Дотронувшись до руля она почувствовала, как он легонько вибрирует, словно где-то в трюме бьется сердце баркаса, а сам он — живое существо. В это всегда верил Абелай, и вот теперь эта вера передалась и ей.

— У всех кораблей есть душа, — сказал ей Абелай, когда она впервые прошла вместе с ним до бухточек Тарфайя. — И биение их сердца лучше всего чувствуется в руле. Дотронься до него!