же нелегкой жизнью, так же трудно пробивающийся своей тропой.

Наконец он поднял голову.

— Странно рассуждаешь, все просто у тебя.

— У меня просто, а ты непростой; на других кидаешься, себе ладу не дашь.

— Ладу-ладу. У тебя все лад. Нет, с институтом покончено. Вот и весь лад. Не они, я сам покончил. Не могу, не призван.

— Сгоряча говоришь. Остынешь — передумаешь.

— Думал уже. Передумалось. Мечталось широко размахнуться, чего-то достичь. И вижу как будто, как правильно надо, по-справедливому…

Тася уже не перебивала его, ей самой довелось немало передумать, перемучиться — пусть человек душу отведет, может, и повернет «до ладу».

По дороге Катюша заходила в магазины, останавливалась у афиш, разглядывала витрины, старалась рассеяться, забыть о неприятной встрече.

— Совестливый… Разве это — хотя бы только это — не заслуживает сочувствия? Не такое уж пустячное достоинство в наш железобетонный век.

Думала о себе: может ли она, вот такая, как есть, сегодняшняя, со своими развинченными нервочками, душевной неустойчивостью, сомнениями, стать учителем, волевым вожаком, способным повести за собой, покорить юные сердца? Или так и останется школьной служащей, добросовестно «сполняющей», добросовестно отбывающей часы?

Чистота, чистоплотность, чистоплюйство…

Теперь все казалось иным — поведение Сергея, слова, брошенные ей в лицо, и, несмотря на взбалмошность и фиглярство парня, готова была признать его правоту.

У самого дома замедлила шаг, потом, не зная еще, на что решится, что скажет Сергею, вернулась в погребок.

Сергея не было.

Хорошо, что так получилось: случай избавил ее от неловкости, неприятного разговора. Что ей до этого балахманного парня? Христа ради юродивого, как говорили в старину.

— Катерина Михайловна!

Катюша вздрогнула от неожиданности.

— Катерина Михайловна! — заглядывала ей в лицо Марина Боса. — Гуляете?

— Денек погожий, — не сразу откликнулась учительница.

— Разрешите, я с вами?

— Конечно, девочка!

Сперва шли молча; Катюше трудно было погасить нахлынувшее раздумье, вернуться к сегодняшнему дню, принять сан Катерины Михайловны. А Марина не решалась заговорить.

— Катерина Михайловна, — обратилась, наконец, она к учительнице, — я хотела поблагодарить вас!

— За что, девочка?

— Ну, я не умею так вдруг объяснить… Но теперь у нас все хорошо дома.

— Мне очень приятно, Мариночка. Но при чем тут я?

— Вы мне помогли. Очень помогли. Очень…

Потом вдруг:

— Ну, до свиданья, Катерина Михайловна. Меня Олежка ждет. Мы с ним в картинную галерею. Там новые картины из запасника.

— Счастливо, девочка. Наш класс не забывайте. Нас всех интересуют запасники.

— Непременно, Катерина Михайловна. Обещаю вам.

— Осмотрите все внимательно. Будете нашими проводниками.

— Непременно, Катерина Михайловна. Я побежала.

Катерина Михайловна снисходительно глянула на ученицу — признательность девочки растрогала ее. В своем поступке Катюша не усматривала ничего  у ч и т е л ь с к о г о, так — проявление слабости, безотчетное душевное движение сердобольной женщины.

Но вот музей! Катерину Михайловну порадовало, что она удачно подхватила ученический почин, удачно повернула личное на общественное. Это уж несомненно — учительское мероприятие.

Марина вернулась.

— Я еще хотела сказать: не обижайтесь на наш класс за то, что шумим и вообще. Ребята уважают вас. Это точно. А шумим просто так — город большой, все шумят — и мы шумим.

«…Уважают? За что? За какие похвальные дела? Может, ни за что, т а к  п р о с т о, по выражению Марины. Так просто шумят; так просто уважают; так просто изводят педагога. Все «так просто».

…Бывает — впервые входит в класс новый педагог, и класс принимает его с первого часа. Почему? Не было еще поступков, взаимоотношений с классом и вот — приняли. Тот самый класс, который числился невозможным, который давал концерты, не принимал. Почему?

Только бы не угодничество, не заискивание перед классом!

Вспомнить, как жили мы? Как и почему принимали? Это ведь совсем еще недавно. И очень давно — они другие, они новые. У них все свое…»

На углу стайка ребят: только-только распили «Жигулевское», добавили «Рижским», осоловелый взгляд блуждает, цепляясь за все и ни на чем не останавливаясь. Что это — распущенность? Или снова: «так просто…»

Помнится, Анатолий сказал: «В основном сталкиваемся с двумя причинами нарушений…» — у него всегда в основном две причины — «Во-первых — от недостатка. И во-вторых — с жиру…»

Ad libitum

Рабочий день закончился, Анатолий вошел в кабинет шефа без папки и доклада, а всего лишь с обычными внеслужебными раздумьями.

— Разрешите?

Саранцев приблизился к столу, положил на стол сложенный вдвое лист полуватмана:

— Взгляните, Богдан Игнатьевич, на это изображение. Неправда ли, характерный набросок?

— Вы что, художеством занялись? — скептически разглядывал рисунок Богдан Игнатьевич.

— Да нет, что вы. Не имею склонности. Автор — молодой художник. Прикладник. Некто Виктор Ковальчик.

— К чему же он прикладывается?

— Выпускник техникума зеленых насаждений. Работает не по специальности. То есть не по зеленым насаждениям. Более подробными сведениями не располагаю.

— Это что же — реализм? — внимательно присмотрелся к наброску Богдан Игнатьевич.

— Не берусь судить. Могу только засвидетельствовать — коренным образом отличается от того, что я наблюдал в реальности. На ипподроме. С помощью призматического бинокля. Но вместе с тем…

— Тогда зачем это нам? Мы люди реалистического направления.

— …но вместе с тем тревожит меня этот портрет, и с каждым часом все более.

— Вот как! — Богдан Игнатьевич придвинул к себе листок полуватмана, продолжал придирчиво разглядывать портрет. — Привлекаете автора?

— Нет, за что же?

— Вызвали свидетелем?

— Я бы сказал иначе, я бы сказал: свидетельствует.

— Свидетельствует? Да, пожалуй, это точнее. — Богдан Игнатьевич встал из-за стола, не переставая поглядывать на рисунок. Знаете — любопытно!

В темнеющем квадрате окна, похожем на экран, — вечерний, готовящийся к празднику город, расцвеченный огнями.

— А не кажется ли вам, что он, этот ваш художник зеленых насаждений, упрекает нас… — Богдан Игнатьевич подошел к Саранцеву. — Нет, нет — не наше ведомство, а всех нас. И самого себя… — он вернулся к столу, взял листок, пристально вглядывался в едва намеченные черты. — Да, разумеется, и самого себя. В чем-то упрекает. А впрочем, нет… Пожалуй, вы правы: свидетельствует. Свидетельствует о появлении… Кто же появился и зачем? Какое влечет за собой действие? Помнится, сказано в классической литературе: ходит-бродит. Усвоил нашу фразеологию, форму общежития, проникает всюду, попирая законы и все самое святое, что у нас есть, и над нами же потешается, почитая свой скотский закон превыше всего.

Богдан Игнатьевич отложил рисунок.

— Итак, некий Икс. Православным именем называть его не хочется. Личность, не желающая принимать никаких законов добра, не признающая ничего, кроме собственных вожделений. Безличная личность, однако с превеликой претензией. Вот о чем свидетельствует ваш зеленый художник.

— Как же прикажете быть в данном конкретном случае?

— А это уж вы доло́жите нам. Подготовите все дело — послушаем.

Час общечеловеческих размышлений истек. Саранцев был свободен.

Богдан Игнатьевич бросил вдогонку:

— Да,