вот еще что — инициативность, это прекрасно, творческий огонек в нашем деле — великолепно. Однако не зарывайтесь. По неопытности. А то, знаете, у вас, как в нотной литературе — не приходилось встречать? — ad libitum.

И остановил Саранцева на самом пороге:

— Не обольщайтесь услужливостью Крейды. Это тертый калач. Черт его знает, куда гнет.

— Вам сообщили уже?!

— Должен я разгадывать мысли молчаливых сотрудников или не должен? До завтра! Не забывайте сказанное насчет «ad libitum».

Саранцев продолжал расследование порученного ему дела. Православного имени преступника установить все еще не удавалось, и Саранцеву приходилось довольствоваться личными местоимениями для обозначения безличной личности: о н, е г о, о  н е м.

Рабочий день закончился ночью. Когда-то, в первые дни службы, Анатолия Саранцева забавляла эта игра слов, игра дня и ночи, тешило сознание неутомимости, беспредельной выносливости, он «жил» работой, хоть была она незначительной, повседневный надзор за вверенным участком; к большому, настоящему делу только готовился. Присущая ему добросовестность связывала его множеством обязанностей и нагрузок, на выносливые плечи как-то само собой сваливалось все: шефские хлопоты, всевозможные чепе, любые непредвиденные обстоятельства.

Но потом он стал приглядываться к работе и судьбе людей, столь же преданных делу и — незаметно для самих себя — погрязающих в повседневности, превращающихся в службистов. Стал думать о совершенствовании труда. Совершенствоваться, а не закапываться! Думал о том, что «закапываться» нисколько не способствует, а напротив, вредит делу, лишает размаха, глубины видения, легко переходит в рутину.

Все чаще вспоминал сказанное институтским наставником:

«Для того чтобы успешно нести службу, успешно разбираться в общественных явлениях, надо жить всеми наивысшими интересами этого общества, отстаивать интеллигентность своего труда».

Отвоевывал свой душевный час, причастность ко всему, что творилось в мире прекрасного: живопись и музыка, литература, поэзия, — все было насущным. Постоянной потребностью. Стремлением, которое не всегда удавалось осуществить. Порой добывалось рывком. У него уже появилось определяющее слово: подарок. Спектакль — подарок. Солнечный денек за городом — подарок. Иногда получалось неловко, неуклюже, и это огорчало его: в предыдущую ночь он говорил об искусстве по телефону. О Шекспире по телефону. О Бетховене по телефону. Говорил с Катюшей, предложил тряхнуть стариной, вспомнить студенческие времена и вместе на концерт.

Она отвечала:

— Непременно!

Но о дне и часе столковаться не могли. Все завершилось коротким «как-нибудь…»

А тут позвонил старинный институтский друг, Евгений Крыжан:

— Жив? Растешь? Афиши примечаешь? Забежать завтра вечерком?

Условились, что забежит.

Концерт начинался в восьмом часу, а в семь из окна троллейбуса Саранцев увидел человека, на которого указал Егорий Крейда.

Троллейбус еще не набрал скорости, но створки дверей сомкнулись.

— Давай скорее, — бросился к выходу Саранцев, — видишь этого господинчика на остановке!

Евгений ворчал, проталкиваясь следом за ним — пока объяснялись с водителем, пока выбрались из троллейбуса…

Анатолий заметался от перекрестка к перекрестку:

— Ушел, гад!

— Он что, по делу проходит? — едва поспевал за Анатолием Крыжан.

Саранцев не ответил.

— Не мог людей подключить? Имеется как будто отработанная, налаженная служба!

И вдруг:

— Знаешь, я сталкивался с этим гражданином. Хоть и не припомню где и когда. Но фигура знакомая.

— А ты припомни! Припомни, друг. О таких не имеем права забывать. Перебери в памяти всю клиентуру.

— Да нет, не в нашем учреждении. Так где-то, в домашней обстановке.

— В домашней? В домашней, говоришь? Извечная наша беда, в этой самой домашности. Привыкаем, уживаемся… — И потом уж спокойнее. — Но ты все-таки вспомни, где видел его?

Евгений позвонил в третьем часу ночи.

— Толик, помнишь, встречали Новый год у Кандауровых? Помнишь Кандауровых?

— Разумеется. Приятная, приличная семья.

— Так вот, я видел  э т о г о  у Кандауровых. Перед самым Новым годом. Помнится, составили пульку.

— Ты мне, кажется, говорил что-то. О каком-то четвертом.

— Да, никак не составлялась игра.

— Послушай, Женя, завтра же… То есть, значит, сегодня. Сегодня же сведи меня к ним.

— Учти, Толик — это вполне пристойные люди. Никоторых задевающих вопросов.

— Исключено. Никакой службы. Да здравствует домашний очаг и уют. Устал от следствий. Устал от негодяев. От розыска. Жажду чистоты и приличия.

— Профессиональное заболевание. Несколько преждевременное.

— Что поделаешь, друг. Ты сам встревожен. Позвонил в третьем часу! Тебе самому не безразлично, зачем и для чего  о н  переступил порог пристойного дома.

Колосок

Кандауровы приняли гостей радушно:

— Женя! Очень мило и кстати. Это ваш товарищ? Помнится, вы были у нас на первомайские или на Новый год? Андрей? Нет, простите — Анатолий… Чудесно! У нас гости, но все свои люди, молодежь и молодые старики. Так что прошу запросто.

В большой комнате, которую можно было бы назвать гостиной, или столовой, смотря по обстоятельствам, собрался круг добрых друзей. Закусывать еще как следует не закусывали, но вина уже испробовали, так, между прочим, в порядке преамбулы: «Отведайте этого или вот этого. Это кавказские, это крымские, а это… Позвольте, это ж которое?»

Обстановка была непринужденной, беседа, как всегда, разумна и увлекательна, Саранцев и Евгений вскоре освоились, оживленный разговор невольно захватил их, заставил позабыть о цели своего прихода.

Впрочем, Анатолий все же отметил: е г о  среди гостей не было.

Остановился было взгляд на больших, черных очках, но под черными очками открылись светлые глаза юнца, похожие на широко раскрытые глаза взъерошенного котенка, нацелившегося на нечто непонятное: быть может, мышь, а может, забавка на веревочке.

Кто-то рядом шепнул, уважительно косясь на черные очки:

— Наша надежда. Светило. Любой вирус насквозь видит.

Тостов не было, чередования вин не придерживались, в одном углу предпочитали сухие, в другом десертные; пробовали, едва прикасаясь к рюмкам, и многим наперстка хватило на весь вечер; нашлись и знатоки русской горькой. Разговор был такой же свободный и разнообразный. Товарищ младшего сына, мальчик-бригадир, рационализатор, опора цеха, говорил о мотоциклах. Он все измерял мотоциклами, как в старину измеряли хлебушком. Все вокруг — единой мерой — купил кто-то шубу жене, подумай, сколько рубликов отвалили, на целый мотоцикл; заговорили о столовом гарнитуре, снова рублики высчитал — да это же «Ява» с коляской!

Сперва подобная мера благополучия забавляла Анатолия; но вот зашла речь о театре, об экране голубом и кинематографическом, — паренек, позабыв о мотоциклах, рассуждал толково, метко оценивал поведение героев, точно и кратко определял свое отношение к увиденному, обстоятельно оценивал, пригодится ему в жизни или нет. Дурные фильмы не бранил, а деловито осуждал:

— Ясно — план выгоняют!

Прислушиваясь к его словам, Анатолий подумал, что и мотоциклы для него явление насущное, знамение времени, надежная ступень к чему-то большему.

Молодой архитектор говорил о своем новом проекте:

— Настаиваю на архитектурном решении бытия. Момент воспитания решается уже в самом проекте.

— Например? — полюбопытствовал Анатолий,