Пронин с грустью посмотрел на партийного секретаря. Ему было лет тридцать, не больше, а тонкие русые волосы уже обильно поседели, лоб изрезали морщины. Решительный взгляд умных синих глаз. Впалые щеки. Если Роджерс прав и вот-вот начнется война, такие первыми шагнут под пули. Жизни не пожалеют, но остановят врага. Жаров показался Пронину героем, обреченным на скорую гибель.

— Вот там, за курятниками. Грязновато тут, но иначе не пройдешь, — сказал Стерн.

— Там у нас мастерские. И плотницкий склад.

— Именно, — кивнул Стерн. — Мы встречались именно там.

В тесной холодной комнате стояли заиндевелые деревянные ящики. Пронин сразу заметил, что два ящика недавно отодвигали. Виктор поскрипел досками, чертыхнулся, сдвинул ящики — и все увидели обыкновенную дощатую стену. Железнов пнул по стене сапогом. Стена не шелохнулась, но звук был странный, с металлическим отливом.

— Вы не видели здесь тайника? — спросил Пронин Стерна. Англичанин энергично покачал головой:

— Не видал.

Железнов, покряхтывая, надавил на стену. Доски не поддавались.

— А ну, Виктор, — пробасил Кирий, — подвинься-ка.

Кирий легко вырвал две доски и вытащил из углубления небольшой, но увесистый сейф.

— Сено-солома! — Двухметровый чекист расплылся в улыбке.

— Вот здесь, господин Стерн, Самодин и держал телеграфные коды. Ваш первый и последний шпионский трофей…

Овалов уже час как перешел на боржоми. В квартире на Котельнической имелся немалый запас этой волшебной воды. А Пронин муравьиными глотками потягивал коньяк.

— И что, там действительно были коды?

— Были, куда им деться. Роджерс колебался — кому нести добычу. В Лондон или в Берлин. Выжидал. Да и пути мы ему хорошо перекрыли с самого начала. Тут и Райхман постарался. Для английской разведки это был крупнейший провал за всю довоенную эпоху. Коды мы вернули государству. Их, конечно, все равно пришлось менять. Но меня тогда наградили. Я бы и тебя спас, только не успел. В Прибалтику меня направили. Надолго.

— Медная пуговица! — Овалов открыл очередную бутылку боржоми, намазал ломоть бородинского хлеба Агашиным фасолевым паштетом.

— До медной пуговицы были еще месяцы работы. Я внедрялся, вживался. Знакомился с настоящими коммунистами. Сам превращался в настоящего фашиста. Было дело… Не успел я тебя тогда спасти. Берия предупреждал — долго прятать под сукно доносы они не могли. Так что выходит, что победил я Роджерса, но последний удар он нанес по моему лучшему другу… Ты прости меня, Лев Сергеич. А я себе этого никогда не прощу.

А Овалов и не думал обижаться. Какие обиды, когда Пронин раньше всех начал войну? Его интересовала история, которую только что рассказал Пронин!

— А Стерн оказался шпионом?

Пронин презрительно махнул рукой:

— Что Стерн? Мелкий деятель на побегушках. Мы Роджерса взяли! Он и Стерном, и Дитмаром, как марионетками, вертел. Не говоря уж про наших шельмецов вроде Аркашки Самодина. Донос-то на тебя сам Роджерс сочинял. Всю свою мудрость приложил.

Грузная фигура Пронина нависала над Оваловым. На стене шевелилась округлая тень майора. В руке Пронин держал полупустую рюмку. Смуглый коньяк покачивался в хрустале. А в глазах у Пронина где-то глубоко стояли слезы. Замерли и не могли вытечь: плакать-то он давненько разучился.

Москва, 2011