Другой способ размышления о проблеме различных уровней и проявлений намерений можно рассмотреть на примере сравнения двух медицинских диагнозов – нарушения развития и наркотической зависимости.

Понимание намерений – конечная цель любого серьезного подхода к разработке методов чтения мыслей

Синдром Лёша – Нихена – редкий генетический дефект Х-сцепленного гена, характеризующийся пониженным уровнем или полным отсутствием определенного фермента, задержкой двигательного развития, умеренной умственной отсталостью и нанесением больным повреждений самому себе. Если соответствующим образом не ограничивать страдающих этим синдромом детей, они будут проводить большую часть своего бодрствования, кусая и жуя собственные губы и кончики пальцев [170]. Как вы будете классифицировать такое поведение с учетом очевидной генетической предрасположенности к нему? Откусывание пальцев невозможно рассматривать как серию случайных двигательных актов, если это общее характерное поведение при определенном типе генетического нарушения. Если это поведение не случайное, то как его называть? Намеренным? Целенаправленным? Непроизвольным? Целенаправленным, но непроизвольным? Что бы мы ни решили, это зависит от того, какое определение мы дадим намерению, целенаправленности и волевому акту, и от меры, в которой мы ограничиваем эти понятия сознательными состояниями разума. Что, если ребенок знает, что будет наказан (ограничен в движении для большей безопасности), но «не может справиться с собой»? (Некоторые утверждают, что взрывы сквернословия, наблюдающиеся иногда при синдроме Туррета, попадают в эту общую категорию: намеренные, но выполняемые для удовлетворения неконтролируемой силы желания.) Я подозреваю, что большинство выберет некоторую промежуточную интерпретацию: что поведение является и непроизвольным, и намеренным – в том смысле, что мозг посылает нам конкретные двигательные импульсы с закодированным намерением кусать пальцы.

Сравните эту ситуацию с наркотической зависимостью. Хотя наука продемонстрировала, что наша система вознаграждения буквально жаждет недостающего наркотика, мы считаем зависимого, по крайней мере отчасти, ответственным за свое поведение. Подразумевается, что это намерение продолжать принимать наркотики до определенной степени находится под его контролем. В этом случае мы приписываем степень намеренности, основанную на нашем широком взгляде/желании/понимании/надежде на то, как мы можем/должны вести себя. Довольно трудно представить приписывание намерения без инкорпорирования в него личных нравственных ориентиров. Аналогично то, как мы воспринимаем намерение, всегда будет отчасти находиться под влиянием нашего собственного ощущения и понимания чувства агентивности. Если бы существовал единый разработчик человеческой судьбы, это можно было бы счесть изысканным озорством – создать непроизвольные ментальные ощущения, влияющие на наше решение о том, насколько осознанное намерение участвует в мыслях или действиях, а затем использовать эту интерпретацию для попытки создания справедливой системы социального порядка.

Существуют также другие аргументы на этот счет, однако мысль кажется весьма прозрачной. Если намерение может существовать вне осознанной осведомленности и не может быть непосредственно исследовано, понимание любого психологического состояния, требующего оценки намеренности, будет оставаться неполным.

Немного истории неврологии: до того, как стало возможно МРТ-сканирование мозга, основным инструментом для сопоставления активности мозга с поведением была электроэнцефалография (ЭЭГ). Определенные паттерны ЭЭГ коррелировались с различными психическими состояниями и заболеваниями: шизофренией, депрессией, обсессивно-компульсивным расстройством – и некоторыми типами личности, среди прочего. Решения на основе этих корреляций часто были катастрофическими. Одним из наиболее трагических и необязательных результатов такой неоправданной широкой трактовки паттерном ЭЭГ были паттерны, возникавшие у преступников, совершавших неоднократные акты насилия. Корреляционную связь перепутали с причиной. Исследователи предполагали, что этот паттерн ЭЭГ отражает фундаментальную нестабильность мозга, которая непосредственно порождает приступы насилия так же, как патологическое возбуждение в коре мозга может вызвать судороги.

В результате хронические преступники подвергались радикальным методам лечения, варьирующимся от попыток медикаментозно подавить соответствующий характер ЭЭГ до лоботомии, имплантирования электродов и попыток прямого стимулирования мозга. Когда ни один из методов лечения не принес результата, а последующие долгосрочные исследования не помогли достичь точности в прогнозировании повторения эпизодов насилия, изначальные открытия специфических паттернов ЭЭГ были переинтерпретированы. Теперь стало казаться, что эти паттерны ЭЭГ отражают прежние повреждения мозга, распространенные среди тех, кто подвергался жестокому обращению или часто дрался. Иссечение соответствующих областей мозга больше не имело физиологического значения. Целого этапа благонамеренных, но в конечном итоге бесполезных и часто наносящих ущерб здоровью методов лечения можно было бы избежать, если бы нейробиологи тщательно рассмотрели ограничения использования ЭЭГ в изучении поведения. К сожалению, эта история дикого первичного энтузиазма в отношении определенных нейробиологических открытий, за которым следует спокойное и мудрое осмысление других возможных интерпретаций, не думает уходить в прошлое. Негативные уроки истории куда меньше осаждают энтузиазм исследователей, чем его возбуждают позитивные выводы, поставляемые новыми научными методами.

Превосходный пример – история научного чтения мыслей. 2 июля 1996 г. New York Times опубликовала сообщение, что результаты исследования с помощью ПЭТ (позитронно-эмиссионная томография – метод функциональной визуализации мозга) продемонстрировали, что для обработки «истинных» и «ложных» воспоминаний используются различные области мозга. Так, субъектам исследования показывали слова «конфета», «пирожное» и «шоколад», а затем спрашивали, было ли среди представленных слов слово «сладкий». По словам д-ра Дэниэла Шактера, профессора психологии Гарвардского университета и специалиста по памяти, когда участники исследования вспоминали реально представленные им слова и слова, которые они вспомнили ошибочно, у них активировались разные области мозга. Первый вывод Шактера: «Мы убеждены, что получили подсказку к тому, как работает ложная память». Шактер думал, что активация различных областей представляла собой различные механизмы для «истинных» и «ложных» воспоминаний. Ларри Р. Сквайр, специалист по нейропсихологии памяти Калифорнийского университета в Сан-Диего, подтвердил: «Это веха в сфере изучения памяти» [171].

Движимый присущим мне скептицизмом в отношении преждевременного принятия новых и недостаточно подтвержденных нейробиологических открытий, я послал Шактеру электронное письмо. К моему удивлению (и великой чести Шактера), он ответил, что чувствует, что это изначальное заключение было ошибочным. «Я гораздо больше впечатлен устойчивой схожестью в активности мозга во время вызова истинных и ложных воспоминаний… чем небольшими и непостоянными различиями» [172].

В 2008 г. на основании метода, базирующегося на ЭЭГ (BEOS – Brain Electrical Oscillation Signature – Профиль электрических колебаний мозга), 25-летняя студентка МВА из Мумбаи была осуждена за убийство своего бывшего жениха, которого она угощала конфетами с мышьяком. Улик практически не было, обвиняемая отчаянно отрицала свое участие в преступлении и согласилась на BEOS-тест, чтобы доказать свою невиновность. Тест показал у женщины несомненное «практическое знание» преступления. Судья решил, что доказательства по делу научно обоснованны, и девушка получила пожизненный срок [173].