Тычок в плечо вырвал меня из воспоминаний. Я натянула одеяло повыше. Вчерашняя девочка стояла рядом со мной. Глаза на сосредоточенном личике походили на черные пуговицы, руками она обхватила себя за тощие плечи.

— Ты снова постель замочила?

Она покачала головой и забралась ко мне, как будто это было самым обычным делом. Я покосилась на Мэйбл, которая спала с подушкой на голове, и на Эдну, лежавшую спиной ко мне. Девочка взяла мои руки в свои холодные ладошки.

— Как тебя зовут? — прошептала она, обдавая ухо влажным дыханием.

— Эффи. А тебя?

— Доротея. — Она дернулась. — Холодно. Не люблю, когда холодно. Расскажи мне сказку. Мама знала много сказок, но больше не может их рассказывать.

— А почему?

— Потому что ее расплющило о землю. — Малышка немного шепелявила. — Иногда она мне снится. Только она была красивая, а теперь распухшая, лицо разбито, а волосы сгорели. Расскажи сказку, чтобы я ее не видела.

От этой картины мне стало нехорошо, и я не знала, что ответить. Что можно было противопоставить обгоревшему лицу матери? Дети не должны знать о таких вещах, по крайней мере, в моем прежнем мире. Но в новом мире девочки умирали в подвале, а матерей расплющивало о землю. Я вдруг засомневалась, что кто-нибудь из нас сможет выжить. А потом, заглушая скрип пружин и вздохи ветра за высокими окнами, в памяти всплыли слова Марселлы: «Не погуби свое воображение. Оно поможет тебе уйти в далекие края, когда станет совсем невыносимо». То, что происходило сейчас, стало невыносимым.

Приглушенным голосом я начала рассказывать историю цыганского мальчика по имени Трей, его самовлюбленной сестры Пейшенс и их доброй матери Марселлы. Они играли музыку и околдовали двух сестер, оказавшихся на краю леса.

— Сестры исчезли, и их не смогли найти.

Девочка пододвинулась и приблизила лицо к моему:

— А куда они делись? Их украли цыгане?

— Одну девочку украли, вторая отправилась на поиски сестры, но у нее было больное сердце, и оно не выдержало.

— Она умерла?

— Нет, но через дырочку в сердце вылилась вся кровь, и она стала пустой, как привидение, и бродила везде в поисках сестры.

— Фу! — сказала Доротея с детской прямотой. — Плохая сказка. Я хочу счастливый конец.

— Я не умею придумывать счастливый конец.

— А ты попробуй.

— Хорошо, — улыбнулась я. — Сестры нашли друг друга, и Марселла сотворила заклинание, которое вылечило сердце младшей сестры, так что она смогла жить вечно.

Доротея тоже улыбнулась:

— Марселла хорошая. Мама рассказывала мне о добрых ведьмах. У нее ведь была палочка?

— Конечно.

— А она сама была красивая?

— Очень.

— Если она может вылечить сердце, значит, и мамочкино лицо сможет вылечить? Мамочка ждет этого, чтобы Боженька взял ее на небо. Я видела картинки ангелов, и у них у всех лица целые. — Доротея зажмурилась, думая о чем-то, и напряглась всем телом. Глаза она открыла нескоро. — Я ее видела, — прошептала она так благоговейно, будто действительно увидела мать. — Марселла снова сделала ее красивой, Боженька обрадуется и заберет маму на небо. А если я буду хорошей и не стану мочить кроватку, то Боженька опять обрадуется и пришлет за мной папу.

Лицо ее было таким доверчивым, что я захотела снова стать ребенком и поверить в волшебство. Может быть, мне стоило сказать ей, что никто за нами не придет, что сказкам нельзя доверять и что счастливых концов не бывает?

Я хотела рассказать ей о своем сердце. Когда умираешь с самого начала, смотришь на мир по-другому. Я так и не смогла никому это объяснить. После прихода в Дом милосердия я поняла, что меня предало собственное уродство: я считала, что оно делает меня сильной, а оно сделало меня слабой. И я по-настоящему страдала без сестры. Я должна была рассказать ей, что мне все хуже: у меня распухали ноги, почти каждую ночь я просыпалась от того, что потолок будто бы падал на меня. Я должна была сообщить сестре, что у меня осталось совсем мало времени.

Надо было объяснить это хотя бы Доротее, предупредить ее, что не бывает никакого волшебства и Марселла не залечит дыру в моем сердце, что она просто цыганка, которая не сказала мне ни слова правды. Я должна была предостеречь девочку от веры в сказки. Я верила в них и обратилась в вымышленную Эффи Ротман. Когда я умру, монахини запишут это имя в своих книгах регистрации смертей, а Эффи Тилдон просто перестанет существовать.

Но я не стала говорить всего этого, а просто смотрела на трещины в потолке, похожие на сеть железных дорог со множеством тупиков. Головка сонной Доротеи отяжелела на моем плече, и на потолке появился призрак.

Только это была не незнакомая мертвая девочка, которую я ждала, а моя сестра, небрежно помахивающая своими балетными туфельками и зовущая меня за собой:

— Пошли.

— Я не могу. Я застряла здесь, Луэлла. У меня на груди лежит камень.

— Я его уберу.

— Ты не сможешь.

— Я все смогу.

— Слишком поздно.

— Нет. Я никогда не верила, что ты умираешь!

— И поэтому не позвала меня с собой?

Ее туфли описали медленный круг над моей головой.

— Нет, Эффи. Это была проверка. Ты должна была доказать, что у тебя хватит сил уйти за мной.

— Но я не смогла, как и мама.

— Все ты смогла. Просто ты пошла не в то место.

— А где ты?

— Я снова ушла.

— Куда?

Ответа не было.

— Куда ты ушла, Луэлла? Куда?

Но сестра пропала. На ее месте стоял лев с карты Трея. Он потянулся в луче лунного света и положил голову на лапы. Глаза, покрывавшие его тело, подмигивали мне.

Когда мы с мамой приехали в Нью-Йорк на Пенсильванский вокзал, мне показалось, что вокруг бушует ураган: сновали туда-сюда мужчины в костюмах и котелках, напоминающие маленькие черные и блестящие локомотивы, скрежетали колеса автомобилей, голоса взлетали и умолкали. Я стояла, ошеломленная, ветер дергал мою юбку, а вокруг сильно пахло грязью, смолой и потом.

Мама взяла меня под руку и велела закрыть рот, а потом потащила куда-то. Она здесь выросла и легко вывела меня на светлую улицу, где мы сели в трамвай. Земля летела мимо так быстро, что я изо всех сил вцепилась в сиденье. Жаркий воздух бил в лицо, я закрыла глаза, чтобы не упасть и чтобы меня не стошнило.

Когда мы доехали до Малберри-стрит, городская пыль уже засохла у меня на лице. Читая каждую вывеску, я постоянно вертела головой, чтобы ничего не пропустить: «Оружейная мастерская Фрэнка Лавы», «Равиоли и лапша», «Велосипеды», «Кафе Белла Наполи»… Мне никогда не приходилось видеть столько всего разом: телеги с овощами и фруктами, корзины с хлебом, висящие колбасы, люди и повозки, двигающиеся во все стороны разом, но почему-то не сталкивающиеся, — как будто все знали какое-то неписаное правило, которого я не понимала Я натыкалась на каждого человека, который проходил мимо, и мама и извинялась за меня.