— Теперь я действительно превратился в волка, которому только-то и делать, что рыскать по тайге, — дрогнувшим голосом проговорил «милиционер».

Курбатов поднялся и с высоты своего роста смерил Волка презрительным взглядом человека, для которого его проблемы и страхи представляются смехотворными.

— Ты еще только должен по-настоящему осознать себя волком. Ты еще только должен озвереть настолько, чтобы не ты людей, люди тебя сторонились, избегали. И вот тогда, лишь тогда, почувствуешь себя сильным и свободным, абсолютно свободным. От страха и угрызений совести. От необходимости трудиться за гроши и поклоняться их идолам; служить и подчиняться.

— Да уж, свободным… — окончательно помрачнел Волк.

— Так чего ты хочешь? Гнить в земле, как эти милиционеры, форму одного из которых надел?

— На меня надели, — пробубнил Волк.

— Неблагодарная тварь, — презрительно процедил фон Тирбах. — Мы во второй раз спасли тебе жизнь. И после этого ты еще смеешь выражать неудовольствие.

— Он прав, — миролюбиво объяснил Волку Курбатов. — Но я не стану ни наказывать тебя, ни переубеждать. Сейчас ты получишь пистолет и все изъятые у милиционеров патроны. Твой автомат тоже остается тебе. С этим арсеналом ты уйдешь в горы. Как будешь жить дальше — твое дело. Но запомни: продержаться следует месяц. Ровно через месяц мы прибудем к этой избушке и вместе отправимся к границе. В Маньчжурии ты пройдешь подготовку в том же лагере, в котором прошли ее все мы, и станешь настоящим диверсантом. Как сложится судьба твоя дальше, этого не может предсказать никто. Даже Иисус Христос. Но по крайней мере теперь ты будешь знать, чего ждать хотя бы в ближайшее время.

— Вот на это я согласен, — просветлело лицо Волка. — На это — да. Пойду с вами. Пусть даже через месяц, только… не обманите.

— Время покажет.

Услышав это, Тирбах скептически ухмыльнулся. Лицо самого Курбатова оставалось невозмутимо серьезным.

— Что я должен делать в течение этого месяца?

— Тирбах, оставьте нас.

— Слушаюсь, господин подполковник.

* * *

Оставшись вдвоем, они пошли берегом речушки в сторону озера. Лазурный плес его оказался неподвижным, а небесно-чистая глубина отражала известково-белесые склоны пологих берегов и подводных скал.

— Прежде всего, вы должны воспитать в себе мужество, прапорщик Бураков. — Теперь Курбатов заговорил с ним предельно вежливо и доверительно. — Спасти вас могут только храбрость и мужество. Это единственная монета и единственная месть, которой вы способны платить миру за свою судьбу, за право жить, за свободу. Не стану ограничивать вас какими-то конкретными зданиями. Пускайте под откос составы. Устраивайте засады на милицию, солдат и особенно на чекистов. Держите в страхе всю округу. Если сумеете, сформируйте небольшую группу, даже отряд. Единственное, чего вы не должны делать, не зверствуйте в селах, не губите крестьян. В любой ситуации вы должны оставаться воином, а не палачом.

— С чего бы я стал зверствовать, да еще в селах? — возмутился Бураков. — Сам из крестьян-казаков.

— Тем более. Однако вернемся к вашей нынешней жизни. Из всего сказанного не следует, что вы должны выглядеть ангелом. Нужна еда, нужны женщины. Война есть война. Но… Вот тут мы подходим к главному. Вы должны выступать под кличкой «Легионер». — Курбатов умолк и выжидающе уставился на Буракова.

— Так ведь вас тоже вроде бы Легионером кличут? — неуверенно молвил тот.

— В этом весь секрет. Вы остаетесь вместо меня. Будете моим двойником. Моей тенью. — Князь достал из внутреннего кармана несколько отпечатанных на глянцевой бумаге визитных карточек, на которых было написано: «За свободу России. В мужестве — вечность. Легионер».

— Что это? — с опаской взглянул на них прапорщик.

— Подобные карточки должны оставаться на теле каждого убитого коммуниста, в руках каждого отпущенного вами на свободу политического зэка. Кончатся эти — напишите от руки. Каждый, с кем вы встретитесь и кого пощадите, должен знать: его пощадил Легионер. Каждый, кого вы казните, должен умирать с осознанием того, что казнен Легионером. Этот край должна захлестнуть легенда о Легионере. И пусть все ваши грехи падут на меня. Моя душа стерпит это. Не стесняясь, называйте себя моей кличкой. Пишите ее мелом на столбах, стенах, вагонах. Выкладывайте ее камнями на слонах сопок. В аду вся ваша смола достанется мне. Живите, старайтесь, наслаждайтесь силой и свободой. Чего еще следует желать мужчине, воину?

Бураков долго молчал.

— Я не думал так. Я совершенно иначе думал, — растерянно сознался он, и лицо его просветлело. Волк вдруг открыл для себя, что не все столь мрачно и безысходно в его жизни, как только что казалось. Он видел себя только обреченным, изгнанным из общества и затравленным. А ведь Курбатов и все его парни — в таком же положении. Но как они держатся! Разве они чувствуют себя затравленными? Почему же он не способен перебороть в себе страх? А ведь это правда: теперь он свободен. Перед ним вся Россия. Свободен и вооружен.

— В «Мужестве — вечность?» — заглянул Бураков в визитку. — Что это значит?

— Родовой девиз князей Курбатовых. Отныне он должен стать и вашим девизом, прапорщик Бураков.

Ливень разразился внезапно. Молния вырывалась из разлома горы и пронизывала хвойные склоны ее таким мощным огненным шквалом, что, казалось, после него не должно было оставаться ничего живого. И когда она угасала, становилось странным слышать шумящие кроны сосен и видеть покачивающееся на ветру зеленое марево предгорий.

— Вы должны будете понять меня, князь, — пододвинулся Иволгин поближе к сидевшему у самой двери избушки Курбатову.

— Понять? — вырвался из собственных раздумий подполковник. — О чем вы?

Он мысленно представил себе бредущего по склону горы в своей разбухшей от дождя милицейской форме Волка (ливень начался минут через пятнадцать после того, как Курбатов отправил его из домика восвояси), и подтопляемые потоками воды тела убитых милиционеров, которых забросали камнями где-то в расщелине…

В последнее время Курбатову нередко чудились тела убитых им людей. Странно, что при этом он почти никогда не вспоминал их живыми: ни их ран, ни выражений лиц за мгновение до смерти, которые конечно же должны были бы запомниться, только тела — скрюченные, безжизненные, брошенные на съедение волкам. Это настораживало подполковника. Он всегда с презрением относился к людям со слабыми нервами, с хоть немного нарушенной психикой, с комплексами…

— Соглашаясь войти в вашу группу, я преследовал свою собственную цель.

— Это хорошо, — с безразличием невменяемого подбодрил его князь.

— О которой с Родзаевским говорить не стоило.

— Существует немало тем, о которых с полковником Родзаевским лучше не говорить. О чем не могли говорить с ним лично вы, штабс-капитан?