Феодальная Европа представляла собой сборище мелких баронов, сидящих по своим практически неприступным замкам. Короли рассматривались как первые среди равных, и, чтобы осуществлять собственную власть, им приходилось договариваться с остальными равными. Их обязали принимать во внимание, что властелин — это закон, а не король. Они не могли облагать крестьян налогами или забирать в армию, поскольку это право принадлежало феодалам. Они не могли также захватывать земли из–за права собственности, которое поддерживалось феодальной системой.

Национальные государства в Европе возникали как часть борьбы между королем, элитами и другими источниками власти. Короли редко бывали абсолютными властителями. Дальше всего ограничение их власти зашло в Англии, где парламент собрал собственную армию, казнил Карла I и заставил Иакова II отречься от престола. Таким образом английское государство построило систему, которой позже последовали другие европейские страны, где правитель оказался ограничен законом, а представительный орган власти принуждал его перед законом отвечать.

«Как только эта система сложилась, — пишет Фукуяма, — она породила государство столь могущественное, правомочное и благоприятное для экономического роста, что стала моделью, перенимаемой по всему миру» [9].

В Китае, Индии, исламском мире и Европе за последние 2000 лет возникли четыре очень разных типа политического устройства и институтов. Они обеспечили четыре очень разные социальные среды, к которым их жителям приходилось адаптироваться. В результате такого эволюционного процесса эти четыре цивилизации заметно различаются и сейчас.

Их социальные институты обладают значительной инерцией, то есть очень медленно меняются со временем. Институты, существующие на протяжении многих поколений, весьма вероятно, коренятся в генетически обусловленном социальном поведении, которое и позволяет им сохранять устойчивость. Для восточноазиатских обществ характерен уклад, который обычно реализуется в эффективной автократии. К примеру, Сингапур, получивший в наследство английские политические институты, тем не менее стал более свободной версией автократического китайского государства, хотя и сохранил внешние формы европейского.

Похожая преемственность социального поведения наглядно проявляется в Африке, которая и до и после колониального правления состояла в основном из обществ с родо–племенным устройством. Европейские власти подготовили свои колонии к независимости, наложив поверх этого строя собственные политические институты. Но такие институты в течение многих веков развивались и приспосабливались к европейской среде. Учитывая долгий исторический процесс, в ходе которого европейцы избавлялись от трайбализма, едва ли удивительно, что африканские государства не перестали быть племенными в одночасье. Они вернулись к тому типу социальной системы, к которой африканцы адаптировались в течение предыдущих веков.

В племенных системах люди вполне разумно обращаются за поддержкой к своим родственникам и племенным группам, а не к центральным властям, чьей обычной функцией является требовать с населения налоги или забирать на военную службу, мало что давая взамен. Невозможно просто перенести в племенные общества, такие как в Ираке или Афганистане, европейские и американские институты, поскольку их цель — действовать в интересах общества, а не наделять властью государственного чиновника и его племя.

Разнообразные вариации человеческого социального поведения и воплощающих его институтов имеют глубокие и далеко идущие последствия. Фактически это воплощение важнейших различий между обществами и их экономическими уровнями. Специалисты по экономическому развитию уже давно поняли, что страны остаются бедными не только из–за недостатка капитала или ресурсов. В Африку за последние полвека были влиты миллиарды долларов помощи, но это мало повлияло на условия жизни. Страны типа Ирака богаты нефтью, но их граждане бедны. А страны, не имеющие особенных ресурсов, вроде Сингапура, богаты.

Богатыми или бедными общества делает в значительной степени их человеческий капитал, в том числе особенности людей, уровень образования и профессиональной подготовки, сплоченность обществ, а также институты, посредством которых они организуются. Как отмечает Фукуяма, «бедные страны бедны не потому, что им недостает ресурсов, а потому, что им недостает эффективных политических институтов» [10].

К тому же выводу приходят в недавно вышедшей книге «Почему одни страны богатые, а другие бедные» (Why Nations Fail: The Origins of Power, Prosperity, and Poverty)16 экономист Дарон Аджемоглу и политолог Джеймс Робинсон. «Самая распространенная причина, по которой те или иные государства сегодня оказываются несостоятельными, — это наличие экстрактивных институтов», — пишут они, имея в виду институты, которые позволяют коррумпированной элите исключить все остальное население из участия в экономике [11]. И наоборот, говорят они: «Богатые страны богаты в конечном счете потому, что им удавалось развивать у себя инклюзивные институты в течение примерно последних трех столетий» [12].

Теория Аджемоглу и Робинсона глубже рассматривается в следующей главе. Здесь важно, что эти авторы и Фукуяма независимо пришли к заключению, что институты являются центральной точкой и успеха, и краха человеческих обществ.

Институты — это не законы и процедуры или абстрактные наборы правил, хотя и могут включать их в себя. Институты — это возникшие под воздействием культуры формы взаимоотношений, опирающиеся на базовые для человека виды поведения. Армия опирается на готовность людей убивать для защиты или нападения. Рынки обусловлены врожденным стремлением человека обмениваться товарами и доверять торговым партнерам. Судебные системы поддерживаются идеями о справедливости и наказании нарушителей. Церкви основываются на склонности к религиозному поведению.

Неудивительно, что успех общества зависит от характера его институтов. Менее очевидно, почему институты так различаются в разных обществах. Эти различия проявились наиболее наглядно в структурных сдвигах человеческих обществ, кульминацией которых стала Промышленная революция.

Эволюция человеческих обществ происходила в два основных этапа, и оба были подкреплены изменениями в социальном поведении людей. Первым стал переход от охотничье–собирательской жизни к оседлым поселениям. Оседлые общества развили сельское хозяйство, но потом сотни поколений стагнировали в так называемой мальтузианской ловушке: за каждым подъемом производительности следовал рост населения, которое проедало излишек и вновь оказывалось на грани нищеты. Из этой ловушки невозможно было выйти, пока социальная природа человека не подверглась еще одной важнейшей трансформации. Далее приводятся аргументы в пользу идеи, что в основе выхода из мальтузианской ловушки и перехода от аграрного общества к современному лежат глубокие генетические изменения в социальном поведении.

Нам следует признать самый упрямый факт, неизменно преобладавший на протяжении всей социальной истории, — это огромные различия между народами в производительности, а также экономические и другие последствия таких различий.