Мы вышли за ворота, но, пока я любовалась трудами рук своих и умилялась, глядя, как Арман с видом юного принца шествует по знакомой тебе дорожке, ведя за ручку беби, вдали показалась коляска; я решила отвести детей в сторонку — и они тут же свалились в грязную лужу. Плакали мои шедевры! Пришлось возвращаться и переодевать детей. Я взяла малышку на руки, не думая о том, что пачкаю свое платье; Мэри схватила Армана, и вот мы уже дома. Когда один ребенок плачет, а другой промочил ноги, мать забывает о себе, она занята только ими.

Подходит время обеда; на что ушло утро — так и непонятно; теперь надо скорее усадить детей за стол, повязать им салфетки, завернуть рукава, уговорить их все съесть — и так два раза на дню. Среди всех забот, всех радостей и горестей забытой остаюсь одна я. Когда дети капризничают, мне случается весь день проходить в папильотках. Мой туалет зависит от их настроения. Чтобы выкроить свободную минутку и написать тебе эти шесть страниц, надо отдать им на растерзание мои папки с нотами, позволить строить замки из книг, шахмат или перламутровых колец для салфеток, предоставить в распоряжение Наис мои шелковые или шерстяные нитки, чтобы она сматывала их, как ей хочется, — система у нее такая сложная, что она напрягает весь свой умишко и сидит тихо, словно набрав в рот воды.

Впрочем, что ни говори, мне грех жаловаться: дети у меня здоровые, подвижные и их сравнительно легко занять. Они всему рады, и возможность свободно резвиться — разумеется, под моим присмотром — им нужнее, чем игрушки. Несколько розовых, желтых, фиолетовых или черных камушков, мелкие ракушки, куча песка — вот все, что им нужно для счастья. Множество безделушек — вот их богатство. Я наблюдаю за Арманом: он разговаривает с цветами, мухами, курами, он подражает им; он любит насекомых, восхищается ими. Детей тянет ко всему маленькому. Арман начинает задавать вопросы, хочет знать, почему все происходит так, а не иначе. Вот сейчас он пришел посмотреть, что я пишу его крестной; впрочем он думает, что ты фея — а ведь дети всегда правы!

Прости, мой ангел, я вовсе не хотела тебя огорчать описанием своих радостей. Что же до твоего крестника, то вот что я могу тебе рассказать о его характере. На днях за нами следом шел нищий — бедняки понимают, что ни одна мать, гуляющая с ребенком, не откажет им в милостыне. Арман прижимал к груди дудочку, которую только что у меня выпросил; он еще не знает, что можно голодать, не знает, что такое деньги, но он с королевской щедростью протянул старику свою драгоценность:

— На, возьми!

— Вы позволите мне взять игрушку? — спросил меня бедняга.

Что на земле может сравниться с этим счастливым мгновением?

— У меня, сударыня, тоже были дети, — сказал мне старик, без малейшей радости принимая у меня из рук подаяние.

Когда я думаю о том, что придется отдавать Армана в коллеж, что ему осталось жить дома всего каких-нибудь три с половиной года, меня охватывает дрожь. Казенное образование скосит цветы благословенного детства, каждый час которого священ, лишит дитя природной прелести и невинности. Чужие люди остригут кудрявую головку Армана, которую я так лелеяла, расчесывала, целовала. А что станется с его душой?

Как ты поживаешь, Луиза? Ты ничего о себе не пишешь. Не разлюбила ли ты Фелипе? За сарацина-то я спокойна. До свидания, Наис упала, а если я стану продолжать это письмо, оно растянется на целый том.

От госпожи де Макюмер к графине де л'Эсторад

1829 г.

Милая моя, добрая Рене, ты, должно быть, уже знаешь из газет об ужасном несчастье, которое обрушилось на меня; я была не в силах написать тебе ни строчки, я двадцать дней и двадцать ночей не отходила от его постели, я приняла его последний вздох, закрыла ему глаза и вместе со священниками всю ночь сидела у его тела, читая поминальные молитвы. Я добровольно обрекла себя на эти страшные муки, дабы хоть отчасти искупить свою вину, и все же, видя на его губах безмятежную улыбку, которую он подарил мне перед смертью, я не могла поверить, что его убила моя любовь! И вот его нет, а я — я живу. Что я могу еще сказать? Ты ведь хорошо нас знала. Его нет — этими словами все сказано. Ах! если бы кто-нибудь посулил мне возвратить его к жизни! Я продала бы душу дьяволу, лишь бы вновь увидеть его. Если бы я могла прижаться к нему хоть на мгновенье, эта ужасная боль в сердце отпустила бы меня. Приезжай скорее, скажи, что это возможно! Ужели ты не можешь обмануть меня? Но нет! ты давно сказала мне, что я наношу ему глубокие раны... Права ли ты была? Да, права. Я не заслужила его любви, я ее украла. Я задушила счастье в своих безумных объятиях! О! теперь, когда я пишу тебе, я в здравом рассудке, но я одна, совсем одна! Господи! есть ли в твоем аду более горькая мука?

Когда у меня его отняли, я бросилась на его постель, желая умереть; нас разделяла тонкая преграда, и я надеялась, что у меня хватит сил преодолеть ее. Но увы! я слишком молода, и после сорока дней болезни, когда меня пичкали разными снадобьями, я выздоровела. И вот я в деревне, кругом красивые цветы, которые он приказал развести для меня, я сижу у окна и смотрю вдаль: отсюда открывается чудесный вид, Фелипе так часто любовался им, так радовался, что нашел его и что он нравится мне. Ах, дорогая, перемена мест мучительна для того, чье сердце мертво. Я содрогаюсь, глядя на сырую землю в саду, она похожа на большую могилу, мне так и кажется, будто я попираю ногами его! Когда я впервые вышла из дому, я так испугалась, что не могла двинуться с места. Как тяжко смотреть на его цветы без него!

Родители мои в Испании, братья у меня сама знаешь какие, ты не можешь покинуть свое семейство; но не беспокойся — два ангела спустились ко мне с небес: герцог и герцогиня Сориа, эти чудесные люди, поспешили на помощь к своему брату. Последние ночи мы втроем сидели у изголовья постели, где умирал один из подлинно благородных и подлинно великодушных людей, которые так редки и так превосходят нас во всем. Мы сидели молча, не давая воли своему горю. Фелипе сносил все муки с ангельским терпением. Увидев своего брата и Марию, он на мгновение просветлел душой и почувствовал облегчение.

«Дорогая, — сказал он мне со свойственной ему простотой, — я чуть не забыл перед смертью отказать Фернандо поместье Макюмер, мне надо переписать завещание. Брат простит меня, он знает, что значит любить!»

Герцог и герцогиня Сориа выходили меня, они спасли мне жизнь, а теперь хотят увести меня в Испанию!

Ах, Рене, ты одна можешь понять всю тяжесть моей утраты. Меня гнетет чувство вины, и я нахожу горькое утешение в том, чтобы покаяться перед тобой, бедная Кассандра, которую никто не хотел слушать[106]. Я убила его своей требовательностью, беспричинной ревностью, постоянными придирками. Моя любовь была тем ужаснее, что оба мы обладали одинаково острой чувствительностью и говорили на одном языке; он прекрасно понимал меня, и часто мои шутки ранили его в самое сердце, а я об этом даже не подозревала. Ты не можешь себе вообразить, как он был покорен, мой милый раб: мне случалось говорить ему, чтобы он ушел и оставил меня одну, он глотал обиду и безропотно уходил. До последнего вздоха он благословлял меня, повторяя, что одно утро вдвоем со мной для него дороже целой жизни с любой другой женщиной, будь то даже Мария Эредиа. Я пишу тебе эти слова и плачу.