Доктор Твишел все еще жил в Боулдере, хотя уже не работал, – он был заслуженный профессор в отставке и большую часть времени проводил в баре при факультетском клубе. Чужих туда не пускали, и я потратил четыре дня, пока поймал его в другом баре. И оказалось, что он не прочь выпить на дармовщинку.

Это был персонаж в духе классических древнегреческих трагедий: великий человек – больше чем великий, – превратившийся в старую развалину. Он мог бы по праву стоять в одном ряду с Эйнштейном, Бором и Ньютоном, а на самом же деле только несколько ученых – специалистов в области теории поля – по-настоящему оценили достоинство его научных трудов. А теперь, когда я с ним встретился, его блестящий ум притупился с годами, был отравлен ядом разочарования, затуманен алкоголем. Сходное чувство испытываешь, когда видишь руины некогда величественного храма: обрушившаяся внутрь кровля, половина колонн повалена, все заросло диким виноградом.

Тем не менее башка и теперь у него варила получше, чем у меня в молодости. Уж я-то смогу оценить по достоинству настоящего гения – если встречу такого.

Когда я впервые подошел к столику, за которым сидел Твишел, он поднял голову, взглянул прямо на меня и сказал:

– Опять вы!

– Извините?

– Разве вы не учились у меня?

– Да нет, сэр. Никогда не имел чести. – Обычно, когда кто-то говорит, что встречал меня раньше, я отрицаю, и довольно грубо. Тут я решил воспользоваться, если получится, удобным поводом для знакомства. – Вы, наверно, приняли меня за моего двоюродного брата, профессор. Он поступил в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году и одно время учился у вас.

– Возможно. По какому предмету он специализировался?

– Ему пришлось бросить занятия, сэр, диплома он так и не получил. Но он был вашим поклонником. И при каждом удобном случае упоминает, что учился у вас.

Стоит похвалить ребенка – и вы наверняка подружитесь с матерью; вот и доктор Твишел после моих слов предложил мне присесть и даже позволил заказать для него выпивку. Четыре дня не прошли даром: до того как мне удалось завязать с ним знакомство, я собрал о нем кое-какие сведения в университетской библиотеке. Теперь я знал, какие он написал работы, куда их представлял, каких степеней и почетных званий был удостоен, автором каких книг являлся. Я даже попытался прочитать одну из его последних публикаций, но она мне оказалась не по зубам, и на девятой странице я застрял, зато набрался в ней кое-каких технических терминов.

Ему я представился ярым поклонником научной мысли, сказал, что в настоящее время собираю материал для книги под условным названием «Невоспетые гении».

– И о чем она будет?

Я смущенно признался, что подумывал начать книгу с очерка о его жизненном пути и популярного пересказа основных работ… при условии, если он поступится своей широко известной скромностью. Конечно, мне придется беспокоить его расспросами, так как в основе должен быть фактический материал. Он считал, что все это чушь, и не желал даже думать о такой ерунде. Но я напомнил ему о долге перед будущими поколениями, и он согласился обдумать мое предложение. На следующий день он явился в полной уверенности, что я собираюсь записать его биографию и посвятить ей не просто главу, а целую книгу. С этого дня он говорил без остановки, а я все записывал… действительно записывал. Дурачить его я не осмелился: время от времени он прерывал свой рассказ и просил почитать, как получилось. Но о путешествии во времени он не упоминал. Наконец я не выдержал.

– Профессор, правда ли, что если б не некий полковник, одно время прикомандированный к университету, вам ничего не стоило получить Нобелевскую премию?

Три минуты подряд он замысловато ругался.

– Кто вам о нем рассказал?

– Видите ли, профессор, когда я собирал материал для статьи о Министерстве обороны – я ведь, кажется, упоминал об этом?

– Нет.

– Так вот, собирая тот материал, я услышал всю вашу историю от одного доктора философии – он консультировал в соседнем отделе. Он прочитал отчет полковника и был совершенно уверен, что, если б вам позволили опубликовать результаты опытов, ваше имя стало бы известно среди физиков…

– Хрмф! Тут он прав!

– Но я понял, что открытие засекречено… по приказу того полковника… как бишь его… Плашботтом.

– Трашботтем. Трашботтем, сэр. Нудный, неумный, надутый, наглый недоносок; его знаний хватало лишь на то, чтобы отличить шляпу от фуражки. Да и то с трудом.

– Остается сожалеть.

– О чем сожалеть, сэр? Что Трашботтем был недоноском? Так в этом виновата природа, а не я.

– Остается сожалеть, что мир так и не узнает об открытии. Я понимаю, вам запретили говорить о нем.

– Кто вам это сказал? Что хочу, то и говорю!

– Я так понял, сэр… со слов моего друга из Министерства обороны.

– Хррмф!

Больше в тот вечер я ничего из него не вытянул. Только через неделю он решился показать мне лабораторию.

Все остальные лаборатории использовались другими исследователями, но лаборатория Твишела все еще числилась за ним. Ссылаясь на режим секретности, он запретил даже входить в лабораторию и не позволил демонтировать установку. Когда мы вошли в помещение лаборатории, запах там стоял, как в подвале, не проветриваемом годами.

Он, как всегда, был пьян, но не настолько, чтобы на все наплевать; да и на ногах держался твердо. А пил он как лошадь. Он принялся излагать мне математическое обоснование теории времени и темпоральных перемещений (он никогда не употреблял выражение «путешествие во времени»), но записывать запретил. Впрочем, в записях и так не было бы смысла, ибо каждое обоснование он предварял словами: «Таким образом, очевидно, что…» – и переходил к вещам, очевидным только для него и Господа Бога, но ни для кого больше.

Когда он выдохся, я спросил:

– От друга я слышал, что вам так и не удалось отградуировать аппаратуру и поэтому нельзя точно определить исходные данные по темпоральным перемещениям. Так ли это?

– Что? Пустая болтовня! Если чего-то нельзя измерить, так это уже не наука. – Некоторое время он клокотал, словно чайник на плите, потом немного успокоился. – Смотрите сюда. Я покажу вам.

Он отвернулся и принялся налаживать аппаратуру. Все его оборудование представляло собой то, что он называл фазовой темпоральной точкой, или просто низкую платформу с решеткой по периметру и приборной доской, как у камеры низкого давления. Останься я один – уверен, что мне не составило бы труда разобраться в системе управления, но Твишел довольно резко приказал мне держаться от прибора подальше. Был там и восьмипозиционный самописец Брауна, несколько мощных соленоидных переключателей и дюжина других знакомых деталей, но без принципиальной схемы я не смог связать все воедино.

Он повернулся ко мне и спросил:

– Есть у вас мелочь?